Три поколения - Ефим Пермитин

— И я тоже думаю, что должны бы, ровно, пробиться артелью, — согласился Вавилка.

— Пробьемся, пустое дело, — заключил Амоска.

Митя уже не мог сидеть спокойно:

— Один одного сменяя, хоть по две версты в день, а все вперед. С собой захватим только ружья, пушнину, топоры, котел… На хребте, может, рябчики попадутся. Медвежину доведется здесь пока бросить. Сала медвежьего в сумку положим на всякий случай.

Сборы закипели. Меха увязывали пачками, вывернув мездрой наружу. Сумки подгоняли к плечам с особой тщательностью. Выход назначили утром следующего дня.

Ночью тихонько с нар соскользнул лежавший с краю Зотик и, накинув зипун, вышел за дверь. Вернувшись, он накрылся с головой и опять уснул.

С нар тихонько приподнялась лохматая голова Вавилки… Так же как и Зотик, он вышел и вернулся, пробыв на улице не более получаса. На рассвете выбрался из избушки Терька и увидел Амоску над старой пихтой.

Амоска, как показалось Терьке, с кем-то разговаривал. Терька прижался за углом и прислушался.

— Ты, поди, думаешь, что мы тебя совсем бросили, — говорил Амоска. — Удастся, так, может, нынче же, после праздников, опять всей артелью придем. А ты за Тузиком там доглядывай. Видно, бог-то знает, у кого отнять и кому дать… Охоться уж там с ним. Я ничего…

Амоска долго еще разговаривал с дедушкой Наумом. Потом, не оглядываясь, побрел к избушке. Терька прижался за углом и, пропустив Амоску, направился по утоптанной тропинке.

Утром Митя, внесший предложение посетить могилу, был удивлен плотно умятой стежкой, идущей от избушки к пню старой пихты. На ровной и толстой пелене снега проложен был след и к месту, где был зарыт Тузик…

Митя взглянул на Амоску. Амоска нагнулся и стал перевязывать обуток.

Подъем на Шумишихинский белόк длился до позднего вечера. Через каждые сто метров шедший впереди выбивался из сил, останавливался и ждал, когда остальные пройдут мимо по проложенной в пластах рыхлого снега лыжнице. Поравнявшись с собаками, бредущими в хвосте, трогался и бывший «передовик».

Сорвавшийся с лыжни Бойка ушел в снег по самые уши. Зотик с трудом вытащил его, обмяв вокруг него снег и сам провалившись по пояс.

— Прошлой зимой снег наполовину мельче был, — едва выбравшись на лыжню, сказал Зотик.

— Только артелью и выбиваться из этой пропасти, — заговорил и Митя, запыхавшийся и красный от усилий. Сейчас он шел впереди, прокладывая дорогу.

— Анемподист сказывал, что чистюньский мужик-промышленник запурхался вот так однажды. Лыжина в дороге сломалась… Весной уж вытаял, — сказал молчавший всю дорогу Терька и, сказав, спохватился, что опять как будто сболтнул неладное.

— Да и что же это за человек такой! Скажет, аж мурашки по шкуре, как черт в лужу урежет! — снова накинулся на брата Амоска. — «Запурхался», «весной вытаял»… Тут и так ноги подсекаются, а он…

Ребята уже свернули на новый поворот, а Амоска все еще не мог успокоиться и ругал Терьку.

На пятый день, когда ноги от усталости перестали уже ощущать лыжи, когда давно уже был съеден последний братски разделенный кусок медвежьего сала и «передовики» менялись через каждые двадцать шагов, с последнего хребта показались крыши Козлушки.

Сзади остались преодоленные, утонувшие в снежных хлябях тайги сотни больших и малых падей, бесконечные хребты и гривы, рассеченные глубокой лыжней охотников.

Долго сидели ребята на гребне Мохнатки, жадно вдыхая запах жилого смолистого дыма. Дни нечеловеческого напряжения, ночевки на пахучем лапнике у жаркого костра под низко нависшим беззвездным небом, сверкающие бриллиантами снежинки запечатлелись в душе молодых артельщиков на всю жизнь. В снегах этих они еще раз убедились в непобедимой силе человеческого коллектива.

Глава XLIX

Большой, неловкий Мокей развязал на Амоске опояску и бережно снял с него зипунчик. Перед ним и Пестимеей предстал обветренный и продымленный у костров широколобый парнишка в грязной, обветшалой рубахе.

— Рубаха-то, рубаха-то! Огня просеки! Эко отстрадовался! — всплеснула руками Пестимея.

— Наши к Наумычевым пошли, а я к тебе прямиком, дядя Мокей. Дедушка Наум богу душу отдал. Похоронили у избушки. Тузика зверь черный задрал. Один на одни с медведем дрался кобелек. Ей-богу, не вру, дяденька Мокей!

Амоска одновременно и дул на горячие щи, и жевал калач, и рассказывал о промысле:

— Видел бы ты меня, как я разделывал с Тузиком белок. А как я медведя урезал! Трое по нему стрельнули, а ему хоть бы что! И вот как я его дерну из своей винтовки, как он подскочит, да как сиганет на меня! Ну, тут-то уж его Зотик перенял. Убей бог, если я вру, дяденька Мокей!

Мокей, уже одевшийся, нетерпеливо ждал. Амоска через край выпил из чашки остатки щей и с шумом бросил деревянную ложку.

— Спасибо, тетка Пестимея, заморил червячка. Теперь могу терпеть… наравне с голодными.

Амоска бежал трусцой, едва поспевая за прихрамывавшим Мокеем, обгонял козлушан, стекавшихся к Наумычевым. От быстрого хода борода Мокея сбилась набок, зипун распахнулся.

— Где тут они? — расталкивая уже голосивших о дедушке Науме баб и девок, крикнул Мокей, ворвавшись в избу Феклисты.

Ребята сидели за столом. Мокей глянул на них и через стол каждому сжал руку.

— Заждался. Думал, завалило. Собирался уж было баб сбивать да дорогу топтать…

Ребята молча ели и только вскидывали бровями. Амоска тоже пристроился с ложкой. Феклиста с мокрыми, покрасневшими глазами добавила хлеба, разламывая его над столом руками:

— Питайтесь… Шутка ли, в дороге пять дней на медвежином сале, и то не досыта. Питайтеся, кормильцы вы наши…

Ребят, сидевших за столом, оглушал плач и визг баб, опьянял запах горячих жирных щей.

Тепло и участливо встретили козлушане осиротевших ребят.

«Какие они добрые все!» — думал Митя, принимаясь за политую маслом кашу.

Обедавшие изредка взглядывали друг на друга и снова набрасывались на еду.

— А вы напрасно там нюни-то распустили, бабы. Большевистский дух не любит нюней. На этом мы и дедушке Науму поклялись, — сказал Амоска, оторвавшись от каши. — Он, большевистский дух-то, сурьезный!

Митя удивленно посмотрел на Амоску, хотел было что-то сказать, но раздумал, поддел полную ложку каши и с неослабевшим аппетитом стал есть.

Козлушане разошлись только после того, как ребята подробно рассказали обо всем, а потом развернули и на глазах у всех пересчитали добытые меха. Ворох пушнины поразил козлушан.

— Вот это так зачерпнули!..

— Известно, счастье людям! Опять же и места не обловленные.

— Не места, а артель!

— Артель! Артель! — раздался пискливо-злобный голос Маерчика. — Если бог удачи не пошлет, никакая артель не поможет.

Однако ворох добытой пушнины без слов говорил о преимуществе артели.

Несмотря на усталость, ребята засиделись до полуночи. Мокей выспрашивал обо всем, что касалось промысла: где держался соболь, что у него было в желудке, на какую приманку шли в кулемки колонки и горностай.

Сам Мокей говорил мало, но сказал, что скот сытый, что корму будет с остатком. Коровы против прежнего повысили удой, и на будущий год, пожалуй, надо будет в скотнике настлать пол. Навоз в теплом дворе не стынет, а с земли чистить его вилами или лопатой неловко. Без сепаратора же половина сметаны идет в простоквашу.

Ребята слушали внимательно.

Глядя на могучие плечи Мокея, на широкое бородатое лицо, слушая спокойный и уверенный его бас, Митя неожиданно сказал:

— Вот нам, ребятушки, и новый председатель!

— А то кому же больше? И я это же говорю… — отозвался Вавилка.

— Кому же, как не дяденьке Мокею! — словно припечатал решение артельщиков Амоска.

Вернувшийся из района Анемподист Вонифатьич рано утром постучался к Наумычевым.

Зотик и Митя еще спали.

— Открой-ка, Феклистушка, дельце есть.

Анемподист Вонифатьич загадочно улыбался Феклисте и тихонько спросил:

— Никак спят еще артельщики-то?

Феклиста указала на Зотика и Митю:

— Сам видишь. Легли поздно. В дороге намаялись.

— Пусть поспят, благословленные. А я уж посижу да на тебя на молоду погляжу. Не прогонишь старичка, поди?

— Сиди, если дело да время есть, — сухо ответила Феклиста.

— А ты пригласи поласковее, вот я и сяду, — скорчив лицо в улыбке, хихикнул Анемподист.

— Не взыщи на ласке, Анемподист Вонифатьич, какая уж есть.

Митя поднял голову, протер заспанные глаза.

— Спи, спи, благословленненький! Анемподист и подождать может. Хоть и дело важное есть, но Анемподист понимает, что с устатку сон милей всего на свете… Спи-тка, сынок, спи, ангельчик… С дороги-то до обеда бы спал, а встал, богу бы помолился да опять бы повалился. Дело же у вас артельно — спи да спи. Кто кого переспит, тот и начальник.