Мемуары - Лени Рифеншталь

Наперегонки со смертью

Сейчас я не могу понять, почему нам непременно хотелось закончить работу над «Долиной», когда все вокруг рушилось. Бессмысленное и трудно объяснимое занятие. Возможно, все дело в моем прусском чувстве долга, но ведь этой идеей были одержимы и все мои коллеги.

В чудо-оружие, про которое все так много говорили, мы не верили. Поэтому нас особенно пугали ужасные слухи о «плане Моргентау».[344] О страшных наказаниях, которые ожидают немцев после войны, нам рассказывала В ильма Шауб, жена адъютанта Гитлера, которая уже несколько месяцев жила в доме Тодта в Кицбюэле. В последнее время она стала спасительной ниточкой, соединявшей нас с Берлином. У нее имелась прямая телефонная связь с рейхсканцелярией, и она звонила мужу каждый день. Благодаря ей после налетов бомбардировщиков на Берлин мы получали известия о судьбе родственников.

Фрау Шауб помогала нам и продуктами — яйцами, молоком, а иной раз и хлебом, ведь ни у меня, ни у моих сотрудников не было никаких связей. Все мы в общем-то голодали. Я весила меньше 50 килограммов. Вильма Шауб, с которой я познакомилась только осенью 1944 года, была поначалу весьма сдержанной и лишь спустя некоторое время стала доверять мне. От нее я впервые услышала о Еве Браун, о существовании которой до этого ничего не знала.

Она также рассказала о самоубийстве Гели Раубаль, племянницы Гитлера, комнату которой он мне однажды показывал. Вечер перед смертью Гели они провели вместе, были в Мюнхене на театральном представлении. Фрау Шауб заметила, что Гели выглядела очень утомленной, поэтому решила проводить девушку до площади Принца-регента, где та занимала одну из комнат в квартире Гитлера. Она попросила фрау Шауб остаться еще ненадолго. В прихожей висел плащ Гитлера. Гели полезла в его карманы и извлекла письмо, прочтя которое побелела как полотно и передала бумагу подруге: это было экзальтированное любовное послание Евы Браун.

Через несколько часов Гели застрелилась.

— То письмо, — сказала фрау Шауб, — несомненно, подтолкнуло бедняжку к самоубийству. Ее уже долгое время мучили предчувствия, и она несказанно страдала от ревности.

Об обстоятельствах смерти Роммеля[345] жена гитлеровского адъютанта тоже, казалось, была отлично осведомлена. Фюрер, по ее словам, испытал потрясение, узнав о его договоренности с офицерами 20 июля, и больше всего возмущался, что именно Роммеля избрали его преемником. На мой вопрос, верит ли она еще в победу, фрау Шауб ответила «нет». Расплакавшись, она сказала, что не надеется больше увидеть мужа — он не собирается покидать Гитлера и хочет остаться в Берлине в бункере до конца.

— Если мой муж умрет, — воскликнула она в отчаянии, — я тоже хочу умереть вместе с детьми!

Я тщетно пыталась успокоить ее.

Мне мысль о самоубийстве не приходила. Я знала, что нас ждут тяжелые времена, но тем не менее хотела жить. Нужно было вытерпеть все, прежде всего — ради матери, у которой после потери мужа и единственного сына не оставалось никого кроме меня, а также из-за Петера, о жизни которого я беспокоилась четыре года.

Но эта безумная война все не заканчивалась — каждый новый день приносил ужасные вести. В конце января 1945 года по радио сообщили, что пароход «Вильгельм Густлофф», на борту которого находились немецкие беженцы из Восточной Пруссии, потоплен русской подводной лодкой, при этом погибли более 5000 человек. Несколько дней спустя был воздушный налет на Берлин, унесший двадцать с лишним тысяч жизней. Мама все еще находилась в опасной зоне, русские стояли уже в 40 километрах от ее дома.

Все жили в постоянном страхе. В полной растерянности слушали мы сообщение о разрушении Дрездена, во время которого погибло больше 100 000 человек. Сколько еще будет продолжаться этот ужас? Почему никак не заканчивается бессмысленное истребление? При моей тяжелой болезни и тех сильнодействующих болеутоляющих средствах, которыми я постоянно пользовалась, происходящее воспринималось как мучительный ночной кошмар.

Неожиданно в Кицбюэль приехала мама — вне себя от счастья я обняла ее. Ей удалось выбраться из Берлина благодаря случаю. Долго не получая от меня никаких известий, мама пошла в ведомство Шпеера. Там она встретила самого Альберта Шпеера, который как раз собирался ехать в Оберзальцберг. Не долго думая, он посадил ее в свою машину — это был последний шанс покинуть столицу.

Я спросила, узнала ли она у Альберта что-нибудь об окончании войны. Об этом она его не спрашивала и могла только рассказать мне кое-что о поездке. Управлял машиной сам Шпеер. Рядом сидел какой-то человек, записывавший его указания. Мама не могла расслышать их разговор, так как находилась на заднем сиденье, и до нее лишь изредка долетали обрывки фраз.

— Я обратила внимание на то, — рассказывала она, — что Шпеер выглядел деятельным и уверенным в себе, а после некоторых его реплик у меня сложилось впечатление, что он все еще верит в положительный исход войны.

Меня это удивило. Была уже середина февраля 1945 года, и поражение Германии стало очевидным. Я предположила, что Шпеер, как и все люди из окружения Гитлера, по-прежнему находится под его гипнотическим влиянием. Хотя, возможно, он просто не хотел раскрывать своих истинных взглядов.

Мужа тем временем откомандировали в пехотную школу в Дёберице под Берлином. Он писал: «Я должен был принять командование полком морской пехоты на Одере, но мой командир успел вовремя заметить, что я же ведь горный стрелок». Подобным юмором Петер пытался затушевать далеко не смешное положение. Но между строк я прочла об опасности, в которой он находился. Одиннадцатым февраля датированы следующие строки полученного с большой задержкой письма: «Если не считать больших ограничений во всем, привлечения населения к рытью окопов и сооружению баррикад в Берлине, жизнь здесь течет нормально. Непосредственная опасность, на мой взгляд, городу не грозит».

В это я не могла поверить, не поверила, конечно, и Петеру. Он писал так, только чтобы успокоить меня.

Неожиданно позвонили из Оберзальцберга.[346] Знакомый голос произнес: «Лени, мы только что приехали из Берлина, из бункера рейхсканцелярии». Это был оператор, работавший прежде у меня, а в военное время откомандированный в ставку Гитлера. Когда во время отпуска он при случае навещал меня, я узнавала от него новости из штаб-квартиры фюрера.

— Слава Богу, — сказала я, — тогда ты спасен.

— Что ты такое говоришь, — ответил он, — фюрер обманул нас. Он обещал вылететь вслед за нами на следующем самолете, и вот мы слышим по радио, что он остается в Берлине.

— Ты хотел умереть вместе с Гитлером?

— Да, — воскликнул он, — мы все хотели умереть вместе с Гитлером, никто не желал покидать его! Ханна Рейч,[347] которая прибыла в бункер с Риттером фон Греймом,[348] тоже хотела остаться с фюрером. Но по его приказу им пришлось уехать из рейхсканцелярии.

— Вы все с ума сошли! — воскликнула я.

После этого связь прервалась.

То, что я услышала, не укладывалось в голове. Звонивший мне человек не состоял в партии, никогда не испытывал симпатии к расовым теориям национал-социалистов, был до мозга костей либералом. Какая же сила внушения все еще исходила от изнуренного Гитлера, если люди из его окружения предпочитали умереть вместе с ним, а не спасти свою жизнь. Все мы каждый божий день рассчитывали на то, что Гитлер покончит жизнь самоубийством.

В мрачные дни последних боев мы еще лихорадочно пытались дублировать фильм. Эта работа стала бегом наперегонки со временем, нам хотелось любой ценой завершить «Долину» до окончания войны. Мы еще не понимали масштаба трагедии, ничего не знали о преступлениях в концлагерях, но ощущали пропасть, в которую неслась страна. Я часто спрашивала себя, имеет ли жизнь какой-либо смысл в мире, в котором нам уготованы лишь унижения и позор.

Фрау Шауб приносила нам лекарства и кое-какие новости: «Завтра рано утром из Коричневого дома приезжает автомобиль с важными документами для гауляйтера Хофера в Боцене. Если вам нужно переправить в безопасное место ценные вещи, то кое-что вы можете отослать с этой машиной».

Мы подготовили три металлических ящика; в них находились оригиналы негативов обоих фильмов о партийных съездах — «Победы веры» и «Триумфа воли», а также ленты о вермахте «День свободы». Как стало известно позднее, наш груз не достиг цели. До Боценато его будто бы довезли, но последующие поиски американских и французских офицеров-киноведов остались безрезультатными. Оригиналы негативов этих фильмов разыскать так и не удалось. Они исчезли и не найдены по сей день.

В середине апреля из Вены пришел сигнал о помощи от моего старого друга и оператора Ганса Шнеебергера: «Лени, ты должна помочь, меня призвали в штурмовые войска, русские стоят уже у ворот города». В Берлине, где «боевым комиссаром» был Геббельс, я бы не смогла никому помочь, в Вене же это, возможно, удастся сделать. Я, правда, не знала лично Шираха,[349] гауляйтера Вены, но слышала, что он будто бы внимателен к просьбам. После нескольких разговоров с одним из его ближайших сотрудников мне удалось освободить на неделю для работы над титрами для «Долины» Шнеебергера, которому уже перевалило за пятьдесят. Поскольку вплоть до самого конца войны продолжали сниматься фильмы, в том числе и неполитические, то выглядело это не столь уж необычно. Несколько дней спустя моя помощь потребовалась в куда более сложной ситуации. Гизелу, жену Шнеебергера, эффектную рыжеволосую женщину, многие годы проработавшую у меня фотолаборанткой, арестовали в идущем в Кицбюэль поезде. Она находилась в инсбрукской тюрьме. Ее муж в полном отчаянии немедленно выехал из Вены в Инсбрук. Дело было серьезным. В купе вагона, где сидели раненые солдаты, она будто бы обругала их и громко прокричала: «Свиньи, и чего ради вы сражались за Гитлера?!» После этого находившийся в том же купе офицер велел арестовать ее. Я знала, что она была противником режима и к тому же еще наполовину еврейкой. Обозвать в то время свиньями раненых солдат было почти равносильно самоубийству. За подобные высказывания могла грозить смертная казнь. Как же теперь помочь ей? Тут я вспомнила об У ли Ритцере, бывшем моем сотруднике, который возглавлял в Тироле отдел культуры у гауляйтера Хофера.[350] Он поговорил с шефом гестапо — безуспешно. В деле Гизелы было трое свидетелей — слишком много. Тогда мне пришлось самой ехать в Инсбрук, где после долгого разговора с гестаповцем удалось вызволить Гизелу из тюрьмы. Я сказала офицеру, что фрау Шнее-бергер из-за сильной бомбежки Вены страдала истощением нервной системы и потому не может отвечать за то, что говорит. На человека из гестапо произвело благоприятное впечатление то, что она была моей сотрудницей и что я собиралась поселить ее вместе с мужем в доме Зеебихлей.