Александр Солженицын: Гений первого плевка - Владимир Бушин

И вот венец похвалы: «В отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин — переступил этот запрет». И на девятом десятке не устает выдавать отблещенные образцы лжи. Валентин Григорьевич, да вы поняли, что он сказал публично и вам в глаза, или до вас не дошло сквозь трепет торжественной церемонии? Я всегда считал, что герой повести Андрей — это не родной брат гоголевского Андрия, сознательно предавшего своих и заслужившего смерть, что он не шкурник и трус, а лишь оступился, допустил слабость, не устоял перед соблазном, но в жестоких условиях войны и это было недопустимо, и это привело к страшной беде. Суть повести выражена уже в самом заглавии, и я толковал его так: «Что ж, война кончилась, 7 июля 45-го года была амнистия дезертирам, черт с тобой, ЖИВИ, но всю свою жизнь ПОМНИ, какой тяжкий грех на тебе, сколько зла натворил — не только предал свою армию, своих живых и убитых товарищей, но и стал причиной безмерных мучений, а затем и гибели любившей тебя жены, беременной твоим долгожданным сыном». Автор сурово осудил дезертира и справедливо наказал его, виновника таких бед. «Ничего подобного! — заявил Меч Божий. — Распутин сочувствует дезертиру!» Как же вы, Валентин Григорьевич, могли проглотить это?

Увы, проглотил, принял, да еще пять раз «спасибо» сказал в ответной речи: «великое и огромное спасибо» — персонально благодетелю за саму премию, еще одно «спасибо» — ему же за «мудрое слово», в котором он раскрыл автору глаза на его собственную повесть, два подряд «больших спасибо» — членам жюри, дружно проголосовавшим за премию, и последнее пятое «спасибо» — аудитории, то есть Андрею Вознесенскому, Бэлле Ахмадулиной и всем остальным.

Некоторые места затейливо витиеватой и несколько натужной, но возвышенной лауреатской речи В. Распутина я не совсем понял. То, что оратор опять поставил рядом Октябрьскую революцию и нынешний сатанинский переворот, который, по его мнению, «сродни революции»; то, что советскую эпоху, когда он лично под тяжестью гонораров и орденов, премий и звезд безбожно благоденствовал, теперь называет «мрачным временем безбожия», — все это уже не удивляет. Озадачивает и огорчает другое. Прежде всего — дух покорства, уныния и безнадежности. Так прямо и говорит, предлагая понимать это как позицию патриотов: «Мы, кому не быть победителями… Все чаще накрывает нашу льдину, с которой мы жаждем надежного берега… И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто внимания не обращает. Они умолкнут, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора…» Да, стенаний у нас много. Но живые впечатления бытия не позволяют мне разделить уныние писателя, если в данном случае он представлял точку зрения патриотов. Не могу согласиться и с тем, что все наше общество «низким сделалось пропитано» (так в тексте!). Конечно, низкого, убогого кругом много, если даже не выходить за литературные пределы. И все же я не приемлю мрачного уныния, покорства и обреченности Распутина. Я вижу кругом множество прекрасных людей.

В начале своей речи лауреат опять же в весьма скорбном тоне сказал: «Чего мы ищем?.. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, сгрудившихся на льдине, невесть как занесенной ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов…» Впечатляющая картина. Но неужели среди этой публики на одном из сияющих теплоходов не видит Распутин своего кумира? Это ж он, наслаждаясь свободой нравов, под веселую музыку обрушил на нас потоки лжи и клеветы. Это он под лучами солнца ельцинской демократии веселит и греет «уже хладеющую кровь», в частности, и такими вот церемониями.

И закончилась речь возвратом к тому же образу: «С проходящих мимо, блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они». Кому это — нам? Мне, например, не кричат. И неужели Распутин опять не слышит, что кричат ему персонально: «Герой Труда! К нам, на лайнер „Новая Россия“! Да не забудь захватить орден Ленина!» И уже спущен на воду трап в 25 ступенек… Горько и больно за большой талант…

На упоминавшемся съезде писателей Распутин вдохновенно говорил о нашем языке: «Один русский язык — это неумолчное чудо в руках мастеров и в устах народа, занесенное на страницы книг, — один он, объявший собою всю Россию, способен был поднимать из мертвых и до сих пор поднимал». Прекрасно! Но почему же проницательный писатель в языке Солженицына не видит того, что видят читатели? Мне уже не раз доводилось писать о текстах Солженицына, поэтому не буду повторяться.

Цитированный выше читатель А. А. Сидоров, по-моему, совершенно прав, утверждая, что талант Солженицына уничтожила антисоветская злоба. Злоба же лишает и чувства языка, если зачатки его все-таки есть. И тут я приступаю к самым печальным строкам своего повествования…

Мне кажется, что и у Валентина Распутина тоже появились признаки этой тяжелой профессиональной болезни. Нет, еще не глухоты, но уже некоторой тугоухости. Первый раз я подумал об этом еще в тот день, когда на Съезде народных депутатов СССР он с трибуны сказал: «А не выйти ли России из состава Союза?..» Я обомлел… Неужели человек не знает, что ведь поистине «в начале было Слово», неужели неведома ему мистическая сакраментальная природа языка, его волшебная сила?.. Есть же слова, которые просто нельзя произносить, уж тем более на всю страну. Этого не понимают иные труженики пера, готовые до бесконечности мурыжить, например, гнусную байку насчет баварского пива, но мастер-то должен знать, что «Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города…» И в разрушении нашей Родины черное слово сыграло огромную роль…

Но вот дальше — цитата из Евангелия от Матфея. Хоть это ныне и замусолено, но — как возразишь? Скажут — сталинист. Лучше напомним, что такое цитирование тоже, как и высокий штиль праздничной речи, кое к чему обязывает. Оратор сказал: «В мрачные времена безбожия литература в помощь гонимой церкви теплила в народе свет упования небесного… Из книг звучали заповеди Христовы, и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь…» То есть жив Христос. Прекрасно! Однако почему же «есмь»? Ведь это первое лицо единственного числа: аз есмь. А дальше-то: еси… естмы… есте… суть. Конечно, всем знать это вовсе не обязательно, но если ты употребляешь такие слова в помощь гонимой церкви, то должен за это отвечать… Божье милосердие безгранично, но все же не напоминает ли «Он есмь» отчасти солженицынскую «охлябль»?

И ведь до чего это характерно ныне! Нахватаются библейско-церковных словечек «окормлять», «нестроения», «Голгофа» и ликуют: «Возрождается святая Русь!..» А часто и не понимают слова эти, как и где можно употреблять их…

Да, подобные речения требуют деликатности, ибо, как сказал Ярослав Смеляков: «Владыки и те исчезали/ Мгновенно и — наверняка, / Когда невзначай посягали/ На русскую суть языка…»

Вот Осип Мандельштам. Уж, казалось бы, эрудит — дальше некуда, аж под завязку. Но вот что писал в своих «Стансах»: «Я должен жить, дыша и большевея, / Работать речь, не слушаясь, сам-друг…»

Сам-друг значит вдвоем, а ведь поэт хотел здесь сказать «один», никого не слушаясь, совершенно самостоятельно.

У Блока же в Куликовском цикле читаем: «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали…»

Сам-перст, сам-друг, сам-третей, сам-четвёрт… Один, вдвоем, втроем, вчетвером… И опять повторю: сейчас необязательно всем это знать. Но Блок знал. В чем же дело? Да только в том, что молоко у матери Блока было совсем другое, чем у матери Мандельштама…

Но, к слову сказать, при всей непохожести двух поэтов невозможно представить ни того, ни другого получающим премию в долларах, заработанных на том берегу клеветой на Россию.

XXI. БЕЗ БОРОДЫ

Вначале книги я уже упоминал, что в октябре 1979 года мне довелось побывать в ФРГ. Небольшая писательская делегация, в которую я входил, была приглашена на Международную книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне. А потом мы посетили несколько западногерманских городов: Майнц, Аугсбург, Мюнхен. Мне, кроме того, — что и было главной целью всей моей поездки — посчастливилось побывать еще и в Вуппертале, на родине Энгельса, посетить там его музей: в ту пору я писал книгу о нем.

По всегдашнему своему обыкновению почти все дни пребывания в ФРГ я вел дневниковые записи. Они довольно кратки и фрагментарны, т.к. мы все время торопились что-то посетить, увидеть, узнать — то музей Гете, то картинную галерею, то еще не осмотренные павильоны той самой книжной ярмарки — и в гостиницу возвращались вечером уже, что называется, без ног. Обычная картина таких поездок за границу. Но тем не менее эти записи помогают мне многое вспомнить из тех дней.