Кто погасил свет? - Олег Зайончковский

– У мужика, – говорит он, обращаясь к Игорю, – есть только два настоящих повода, чтобы напиться, – это женитьба и рождение ребенка. Первым разом ты входишь в дверь, а вторым – она за тобой захлопывается.

Блестящая речь мента – последнее, что Нефедов воспринимает отчетливо; потом в его сознании возникает пауза… Вновь оно включается спустя неизвестно сколько времени, в тот момент, когда они с Ксюхой мчатся куда-то опять верхом на жужжащей «Яве». Набегающие многоэтажки кренятся и валятся, угрожая прихлопнуть наездников вместе с мотоциклом, но «Ява» быстра, увертлива. Одно лишь заботит Нефедова – как бы не вылететь из седла…

И снова наступает провал…

Нефедов не сознает, что «Ява», перегревшаяся, но неповрежденная, вдоволь наигравшаяся с судьбой, возвращается в свое стойло. Он даже не понимает, что едет в седле сам-третий и что позади него сидит Шерстяной, взявшийся невесть откуда. Ксюха держится за руль «Явы», Шерсть уцепился за Ксюху, а между ними – обмякший Нефедов, который ни за кого не держится, потому что спит. Так они и въезжают во двор старой панельной пятиэтажки. Дом этот – ветеран микрорайона, и у жильцов его есть привилегия – им позволено во дворе держать небольшие сарайчики. В таком-то сарайчике вместе с кроликами, принадлежащими Ксюхиной матушке, и ночует красавица «Ява».

Мотоцикл встает у сарая и, пару раз напоследок икнув, замолкает. Шерсть, придерживая Нефедова под мышки, стаскивает его с седла и укладывает на траву. Ксенофонтов, зафиксировав машину на подножке, падает рядом с Нефедовым и тоже отключается. Шерстяной чешет голову, глядя на спящих товарищей, потом залезает в авоську, притороченную к багажнику мотоцикла, и достает из нее недопитую бутылку водки. Усевшись в траве, он в два приема опорожняет бутылку и с блаженным видом закуривает.

Шерстяной размышляет о том, как удачно для него складывается день. Из Москвы он приехал по делу, с намерением выпросить у родителей тридцать-сорок рублей. Дело это вполне могло кончиться неуспехом, однако на сей раз, по счастью, мать его получила от завода премию. Денег ей дали шестьдесят рублей, каковые нетронутыми и перекочевали благополучно в сыновний карман. Затем, собираясь уже отбыть в столицу, Шерстяной на улице чуть не попал под колеса Ксюхиной «Явы». Он свистнул, Ксюха затормозил – и вот теперь Шерсть покуривает, сидя на травке, а бесплатная водка совершает в нем приятное преображение.

Однако длительная неподвижность совсем не в характере Шерстяного. Толкнув раз-другой лежащего Нефедова и не добившись реакции, Шерсть срывает травинку и щекочет ей у товарища в носу. Игорь наугад отмахивается, мычит и наконец открывает глаза.

– Шерсть? Откуда ты взялся? – смотрит он удивленно.

– С добрым утром, папаша! – ухмыляется Шерстяной. – Вставай, у меня идея.

– Что за идея? – Нефедов приподнимается на локтях.

– Поехали со мной в Москву.

– Ты с ума сошел… – Игорь падает снова в траву.

Но нет, Шерстяной не сумасшедший; наоборот, он в пользу своей идеи предоставляет все доводы разума. Во-первых, у них куча денег – Шерсть хлопает себя по карману. А во-вторых, поездка в Москву Нефедову предстоит по-любому.

– В роддом, – убеждает Шерсть, – к Наде ведь ты собираешься? Вот у меня и переночуешь. И это дело отметим…

Игорь слушает, глядя в небо. Аргументы у Шерстяного сильные, вот только организм возражает. Облака наверху шевелятся, вызывая у Нефедова тошноту… «Не смотреть на них, – говорит он себе, – не смотреть на облака и взять себя в руки…»

– Помоги мне подняться, – просит он Шерстяного.

Тот с готовностью берет его под мышки и приводит в вертикальное положение. Не потревожив Ксенофонтова, лежащего возле его остывшего уже мотоцикла, друзья отправляются на станцию.

В вагон электрички они входили на закате солнца… а просыпаются, когда в Москве уже наступило то, что здесь называется ночью. Прямо с перрона Шерстяной увлекает Игоря под землю, в метро, и они с пересадками долго куда-то едут. Куда – это Нефедов хотел бы знать, но в метро очень шумно и спрашивать некогда, потому что тут главная забота – как бы кому-нибудь не отдавить ногу.

Но и по выходе из метро им, оказывается, еще надо топать вдоль какого-то желтого проспекта, к ночи уже обмелевшего, но хранящего еще дневной смрад. Наконец Шерстяной сворачивает налево в большую арку. Приятели попадают в квартал каких-то тяжелых, мореного кипича больших домов.

– Престижный район, – сообщает Шерсть с гордостью, – только что не в центре.

Через минуту они входят в подъезд, где Игорю в нос ударяет сильнейший запах кошачьей мочи.

– Дыши глубже, враз протрезвеешь, – советует Шерстяной.

Громыхающий лифт с остекленной клетью и складными троллейбусными дверями медленно едет на шестой этаж. Здесь лестничная площадка, на которую выходят несколько квартирных дверей. Все они добротно обиты и снабжены затейливыми бронзовыми номерами – кроме одной, к которой и направляется Шерстяной. Он толкает дверь плечом, и она отворяется, ибо не заперта.

– Вот мы и дома, – говорит он.

В прихожей на проводе, сплетенном в косичку, свисает лампочка, но она едва светит сквозь абажур из пыли.

Вдоль стен навален разнообразный хлам, и почему-то много картонных коробок с надписью “Магос”.

– Ты что – мандаринами торгуешь? – интересуется Нефедов.

– Не я, – Шерсть машет рукой. – Вообще-то, здесь общежитие Московской филармонии. Тут вот конферансье живет, но он сейчас на гастролях; а тут Гамлет, танцор… А вот ту-ут…

Шерсть дергает за ручку дверь, но в отличие от входной эта оказывается запертой.

– …тут мы проживаем с Марыськой… – договаривает он. – Только где ж она шляется?..

Вынужденный действовать ключом, Шерстяной все же открывает дверь и впускает Нефедова в комнату. Он щелкает в темноте выключателем… и взгляду Игоря предстает помещение, которое лишь с большой натяжкой можно назвать жилым. Интерьер шерстяновской комнаты составляет рыжий увечный гарнитур с инвентарными номерами на каждом предмете, списанный, наверное, из Дома колхозника. Лампочка здесь висит такая же голая, как в коридоре, а стены украшены одной только старой афишей Аллы Иошпе со Стаханом Рахимовым да каким-то бурым звездообразным пятном, тоже, очевидно, давнишним.

Нефедов оглядывается в недоумении.

– Странно все это… – бормочет он.

– Что тебе странно?

– Гамлет, филармония… Ты-то как здесь оказался? Вроде не поешь, не танцуешь… И что это за Марыська? Ты мне о ней не рассказывал…

– Темный ты, Гарик, – снисходительно усмехается Шерсть. – По-твоему, в филармонии только танцуют? Марыська, например, работает оформителем.

– А ты?

– А я… Черт, куда же она запропастилась?..

Впрочем, отсутствие сожительницы и, как подозревает Игорь, хозяйки комнаты планов Шерстяного не меняет. Он усаживает Нефедова на продавленную кровать и принимается хлопотать, накрывая на стол. Из платяного шкафа он извлекает бутылку с надетым на горлышко пальцем от медицинской перчатки.

– Ректификат, – поясняет он. – Марыська из типографии таскает.

На бутылке действительно заметны графитовые дактилоскопические узоры.

Отлучившись из комнаты, Шерсть приносит кусок вареной колбасы в бумаге и коробочку шпрот.

– Наши или Гамлета?.. – сомневается он, разглядывая коробочку. – Ну, пусть будут наши.

Убранство стола довершают две щербатые чашки без ручек и облупленный эмалированный чайник. Товарищи разливают ректификат по чашкам и разбавляют его водой из чайника, отчего жидкость сразу делается теплой.

– Ну, поехали! – командует Шерсть. – За твое отцовство – ура!

Проглотив свою порцию, Нефедов сжимает челюсти, пережидая рвотные позывы. Кроме тошноты, он не чувствует ничего – ни горячей волны в теле, ни хмельного одушевления…

– Повторим? – предлагает Шерстяной.

– Давай… – вяло соглашается Нефедов.

Они повторяют заход, и ровно с тем же результатом.

– Ну, как тебе? – спрашивает Шерстяной.

Игорь морщится, подавляя спазм.

– Гадость, но пить можно.

– Я не про спирт, а про мои апартаменты. По-моему, здесь ништяк.

Нефедов снова оглядывает комнату.

– Жить можно… хо… хотя и гадость.

– Э! Да ты языком уже не ворочаешь, – замечает Шерстяной. – Силен Марыськин ректификат! Давай по полчашечки – и антракт…

Приятели выпивают еще по полчашки, после чего у Игоря действительно отнимается язык. Зато Шерстяной болтает о чем попало: о том, что Марыська его – полячка и очень умная женщина, а что Гамлет – голубой, хотя и родом из Абхазии. И что коробки, наваленные в коридоре, принадлежат как раз этому Гамлету, потому что он из абхазских мандаринов делает марокканские. Много чего Шерстяной успевает сообщить Нефедову, прежде чем и сам теряет способность связно формулировать. В разговоре их наступает пауза, которая, затянувшись, вполне могла бы перейти в обоюдный сон. Если бы…