Повести - Анатолий Черноусов

— Парамоша, а Парамош! — окликала она мужа тихонько. И, убедившись в том, что он не слышит, звала громче: — Парамон Ильи–ич!

Парамон вздрагивал и начинал петушиться:

— Тьфу ты, язвило тя! Напужала, кляча старая!

Бабка Марья обидчиво поджимала губы и осуждающе качала головой.

Парамон же брался за рубанок либо за долото и молоток, строгал либо долбил, а в голове — то же самое. «Ты пустил жулябию, ты!.. Да и как было не пустить? Ведь пропала бы Игнахина заимка, одни ямы вместо домов остались бы, дикой травой заросла бы вся поляна. Земля, что спокон веку родила, заглохла бы. Вон как в Лебедихе — что была деревня, что нет, один ветер гуляет…»

«Ну разве худо получилось, — рассуждал он далее. — Вон и земля, не заброшена, родит, и люди пожилые здесь здоровье поддерживают, и детишек оздоровляют. И мы–то, местные, кто остался, без них, без городских, обойтись уж и не можем. Мы им — молочко, творожок, рыбку да мясо, а они, глядишь, на покос отвезут, сами косить помогут, сено потом вывезти пособят. И из города что накажешь привезут: одежку какую, обувку. Да и веселей с ними. Зиму едва скоротаешь, скука, ждешь не дождешься весны, когда городские хлынут. Да что там! Прямо можно сказать — спасли городские деревню, подхватили ее на свои руки.

Но вместе с хорошими, порядочными, хлынула сюда и жулябия — ведь на лбу у него не написано».

И до того Парамон досадовал, до такой степени расстраивался, что иной раз приходил к выводу — надо привести сюда прокурора! Привести и пойти по этим особнякам: а ну, скажи, гражданин такой–то, на какие доходы построил особняк? На какие такие деньги купил машину? Где у тебя оправдательные документы на этот пиломатериал? На эти шпалы? На этот кирпич? Кто тебе его выписывал? Кто скважину бурил? Какая организация? Из какого колхоза привезен комбикорм?.. Вот тогда «доставалы» зачесали бы задницу! Вот загремели бы некоторые в каталажку!..

Но тут же Парамон и пугался. Как такое в голову пришло! Прокурора привести!.. У него сердце падало и ладони потели — это, брат ты мой, не шутка! Это все равно что осиное гнездо зорить!..

А вскоре еще одна беда свалилась на голову Парамона. Старуха его ошарашила: заметила, говорит, что Юра наш приударил за кем, думаешь?.. За дочкой собачника Витальки!

Парамона как водой ледяной окатило, он чуть по руке топором не тюкнул (тесал в аккурат сутунок). Вот уж чего он не хотел, так не хотел! Породниться с Виталькой, с этим проходимцем! С этим варнаком! Ох, худо Парамону стало, ох, худо!.. И шевельнулось было в нем — запретить! Во что бы то ни стало отговорить Юру, отлучить от девки («Что хоть там за девка?»). Но тут же он и спохватился: как ты отговоришь? Как запретишь? Сами они, молодые, нынче выбирают, сами решают, и он же, Парамон, давно признал, что это хорошо, правильно — выбирать невесту по душе, по нраву, а не по воле родителей…

Совсем было сник Парамон. Правда, была еще надежда, что, может, ничего «сурьезного» — то и нет, может, показалось старухе. Мало ли! «Приударил» — это еще не под венец…

Не знал Парамон, насколько дело уже близко к свадьбе. Да и бабка Марья тоже мало знала. Так, кто–то шепнул ей, что сынок–то, мол, ваш, солдатик–то, с Виталькиной дочкой гуляет. Ну, да сама разок–другой замечала, как Юра эту самую Марину на лодке катает…

На самом же деле сынок их Юра давно уже голову потерял, еще в начале лета потерял, как только демобилизовался и приехал к старикам отдохнуть, порыбачить, покупаться да не торопясь обдумать, куда дальше подаваться, куда на работу устраиваться.

Послала его мать как–то в магазин за хлебом, он и пошел. Хлеб ожидался с часу на час, и люди ждали возле магазина; кто присел на ступеньки крыльца, кто расположился на полянке, иные стояли кучками, разговаривали, курили; ребятишки тут же крутились, как обычно, на велосипедах и так; все были с сумками, рюкзаками. Вот и Юра занял очередь и коротал время, покуривал. Как вдруг послышался конский топот, и в следующий момент из–за угла магазина вылетела девчонка верхом на рыжей кобылице. Оказавшись чуть ли не в толпе, она, чтобы кого–нибудь не затоптать, осадила лошадь, та аж вскинулась на дыбы. Все вытаращились на лихую наездницу, и Юра в том числе.

Самую чуточку смутившись от всеобщего внимания, девушка твердо направила лошадь вперед, поддала ей босыми ногами под бока и поскакала вдоль деревенской улицы.

А Юра смотрел ей вслед и чувствовал, что никогда уже не сможет забыть эту минуту. Как Она вылетела верхом на огромной сытой кобылице! Тоненькая, в закатанных до колен джинсах, в маечке, плотно облегавшей грудь, слегка разрумянившаяся, с расширенными блестящими глазами, с развевающимися по ветру густыми волосами!..

«Ишь, амазонка!..» — негромко сказал кто–то из городских старичков, стоявших неподалеку. Юра и эти слова запомнил и при первом же случае, встретив Ее на берегу моря, так и сказал: «Привет, амазонка!»

С того и началось…

— Девка–то хоть ничего, видная? — расспрашивал старуху расстроенный Парамон.

— Деваха–то из себя славная, — со вздохом отвечала бабка Марья, — да ведь кто же ее знает, какая она для жизни–то… И молоденькая шибко! Ну, школу только что кончила, дак…

«То–то его дома все нет и нет, — думал Парамон. — Поначалу, как приехал, помогал по хозяйству, вечерами дома сидел, семечки щелкал. А теперь целыми днями на берегу, на рыбалке, на море. Оно бы и ничего, пусть отдыхает, да вот как обернулось…»

Ох, не хотел Парамон такого свата, как варнак Виталька! Ох, не хотел!..

Глава 22

А Горчаков спешил закончить фундамент, чтобы по приезде Лаптева они вплотную бы взялись за сруб — ведь отпуск у Лаптева небольшой, и надо бы за эти две–три недели подвести дом под крышу, иначе одному как сладить с бревнами, стропилами, с листами шифера?

И он, с ожесточением ворочая лопатой, замешивал хрустящий раствор, делал смесь из шлака, цемента и воды, а потом заливал раствор ведрами в траншею между тумбами, подводя «ленту» фундамента под бревна нижнего венца.

Какая прорва этот фундамент! Уж сколько раствора в него влезло! Сколько старых кирпичей втолкал в него, железяк, подобранных на свалке, «для арматуры», как советовал Парамон. Около двенадцати кубометров всего этого добра вбахал в фундамент, а «лента» все еще не поднялась до первого венца. «Все жилы вымотал чертов обжора!» — мысленно ворчал Горчаков на фундамент.

Бегом, бегом спешит Горчаков к куче шлака, нагребает шлак в ведро, ссыпает в корыто, добавляет цемент, перемешивает их лопатой, чтобы светло–серый порошок равномерно распределился в черной ноздреватой массе шлака; теперь воды сюда плеснуть из бочки, да при этом не переборщить, не разжижел бы раствор. И вновь скрежещет лопата по жестяному дну корыта, перемешивая кашицу раствора, целый день скрежещет лопата; и даже по ночам, когда засыпаешь, этот скрежет стоит в ушах.

А вечерами нужно еще грядки поливать, и поливать как следует. Не то чтобы Горчаков этого не знал раньше, знал, конечно, и поливал. А вчера посмотрел, как сосед Виталька уливает свой огород, и понял, что огородник он, Горчаков, липовый, поливает свои грядки для блезиру, помочил сверху, побрызгал из лейки, видимость поливки есть, и точка. Но ведь корешки–то у растений так и остались в сухости, пленка смоченной сверху земли для растений — что мертвому припарки. «Формалист несчастный! — ругал себя Горчаков. — Только диву даешься, сколь снисходительны к тебе растения, насколько понимают твою неопытность! И растут сами по себе, не надеясь на твою поливку — чего, мол, ждать от хозяина–неумехи! Надо, мол, как–то вырастать, опираясь на собственные силы…»

Стыдно Горчакову стало перед хилыми, невеселыми растениями, перед жалкими стебельками огурцов, перед свалившимся набок и словно бы подпаленным снизу горохом, перед помидорами, которые свернули свои листья трубочкой. «Ах, бедные мои, бедные! — расстраивался Горчаков. — Посеял, породил, можно сказать, вас, дал вам жизнь, а теперь мучаю!..»

И взялся за поливку по–настоящему. Раз за разом бегал к колодцу за водой, к тому самому, что под высокими тенистыми кленами. А колодец этот, надо сказать, был одним из чудес Игнахиной заимки. Единственный на всю деревню колодец, который не пересыхал, не иссякал даже в самую жестокую засуху. И потому не иссякал, что строитель его, как объяснил Горчакову Парамон, удачно попал на какую–то подземную жилу, на какой–то разлом либо сдвиг в земле.

Колодец старый, сруб его местами покрылся зеленым мхом и весь в зарубках от топора. «Это когда скалывают зимой лед, — догадался Горчаков, — то прихватывают топором и древесину». Ворот и железная рукоятка у колодца отполированы ладонями до блеска — столько людей крутило этот ворот!.. Под высокими густыми кронами деревьев у колодца всегда прохладно, всегда здесь можно передохнуть, и в знойный полдень все живое тянется к колодцу. Сюда сворачивают проезжие, чтобы напоить приморившегося коня или залить воды в раскаленный радиатор машины; здесь останавливаются туристы, цепочкой шагающие куда–то по своему туристскому маршруту. Скинув тяжелые рюкзаки, они подолгу пьют зуболомную воду, запрокидывая головы и крякая от удовольствия. Вблизи колодезной ограды, в тени кленов, любят полежать, пережевывая жвачку, овцы, козы, телята.