Романовы на фронтах Первой мировой - Илья Александрович Ковалев

Может быть теперь до скорого. Прощай, родной. God bless and protect you.

Дмитрий.

Казвин. Персия. 23 апреля 1917 г.

Дорогой и милый мой папа.

Это письмо доставит тебе офицер 2-го стрелкового полка штабс-капитан Михайлов. За все эти месяцы, что я в Персии, он неофициально состоял при мне, служа сам в бронированных автомобильных частях, где и заслужил свой крест.

За его скромность я вполне ручаюсь. Он малый неглупый, очень скромный и, видимо, искренно ко мне привязан. Если ты не хочешь многое писать, скажи ему на словах, он сумеет мне всё правильно передать и не напутает.

Ты знаешь, что моё последнее письмо было вскрыто в Баку тамошним Исполнительным Комитетом, о чём этот Комитет мне любезно дал знать официальным письмом, причём адресовал письмо «гражданину Дм. Пав. Романову». По счастью, «Комитет» ничего противоправительственного в моих письмах не усмотрел, и, следовательно, факт вскрытия моих писем – мне же в плюс, ибо даже с нарочным я не писал ничего предосудительного с точки зрения нового режима.

Теперь же «суди меня Бог и военная коллегия». Мне слишком надоело думать о каждом слове, и поэтому, в надежде на то, что шт. – кап. Михайлова не обыщут по пути, я рискну всё писать, как думаю и как чувствую.

Не боясь повторять сто раз одно и то же, я должен тебе сказать, что не проходит и часа, чтобы мысли мои не шли к тебе, тоскливо окружая тебя в бессильном желании тебе помочь. Pas de nouvelles, – говорят. И потому я утешаю себя мыслью, что ты не слишком падаешь духом с точки зрения личного состояния. Мой бедный, близкий друг! Какие тебе судьба приготовила испытания! Если нам, молодым, тяжело и больно, – что же должен испытывать ты, у которого гораздо больше опыта и, следовательно, житейского понимания.

А что больно смотреть на тот хаос, который кругом происходит, – так это верно. Больно с точки зрения национального самолюбия, с точки зрения человека, горячо любящего родину и желающего ей крепости и величия. Посмотри, что сделали с нашей армией? Ведь мы никогда не могли похвастать очень сильной и крепкой дисциплиной, но теперь же её совсем уж нет. Не надо забывать, что сила и сплочённость армии является характерным показателем военной мощи страны! Не могу от тебя, мой родной, скрыть, что я необыкновенно мрачно смотрю на будущее. Мы, по-моему, победить или разбить врага не сможем. Да и за что теперь мы дерёмся? Это ужасные вещи я говорю, но ведь это сущая правда. Ты вспомни только начало войны. Уже тогда многие говорили, что из-за маленькой Сербии не стоило было затевать такую невиданную войну. И тогда, я помню, мысль о том, что у нас, русских, наконец, осуществится наша старая, историческая национальная задача – покорение Царьграда и открытие проливов, – одна способна была морально и даже физически материально компенсировать наши колоссальные затраты, наше громадное напряжение.

Что теперь мы видим? Мы отказались от каких-либо захватов или аннексий. И, значит, отняли почти главную, если не единственную цель, за которую мы пролили и проливаем столько крови! И снова я спрошу, за что мы дерёмся? Не за то ли, чтобы в лучшем случае до границы, и то уже сокращённой из-за самостоятельной Польши, и чтобы после войны 12 миллионов солдат, возвращаясь на родину, ещё больше бы увеличили тот хаос, в котором мы сейчас? Возвращаясь снова к вопросу об армии, надо сказать, что прямо страшно делается, глядя на то, что в ней творится.

Даже у нас, в Персии, на далёкой окраине, и то не проходит дня без того, чтобы какой-нибудь «Солдатский Комитет» не выгнал бы к чёрту офицера! Ведь эти факты так часты, что на них стали даже мало внимание обращать. Или, например, пришли сюда два батальона, идущие на пополнение. Оба батальона отказались идти на позиции, а многие солдаты поступили ещё проще – ушли обратно домой, предварительно выгнав по решению комитета обоих батальонных командиров. Если это всё происходит здесь, где каждый солдат ещё подумает 20 раз раньше, чем дезертировать, ибо ему с позиций, находящихся за Касрешерином, нужно пройти до Энзели, ровно 1 1/2 тысячи вёрст пешком, что же должно происходить в России? Да там, судя по рассказам очевидцев, один ужас, в особенности на дорогах.

Да! Как мы выиграем эту войну, – я не знаю. А если мы её проиграем, то мне лично будет прямо стыдно называться русским. Ты только подумай, с каким чувством позора мы посмотрим в глаза союзников. Ты только подумай о национальном стыде.

Ведь всем этим «борцам за свободу» должно быть ясно, что если только мы будем побеждены немцами, то ведь от свободы ровно ничего не останется, не так ли?

Боюсь, что я тебя, мой дорогой друг, утомил своими мыслями, своими невесёлыми словами, но поверь, что я так рад возможности, наконец, свободно потолковать с тобою, не боясь (относительно) цензуры.

Потом другая мысль мне просто покоя не даёт.

В дни старого режима, в дни того, что теперь принято называть «прогнившим строем», мы часто и откровенно говорили с тобою. Ты отлично знал мои взгляды, которые шли прямо против того, что тогда творилось. Мы все приходили к убеждению, что «старый режим неминуемо должен привести к финальной катастрофе». Так оно и случилось!

Помнишь, как я был, сам того не зная, – прав, когда умолял Ники не брать командование армиями, относиться с большим доверием к народному представительству и обращать больше внимания на общественное мнение, говоря, что в противном случае, всё рухнет! Наконец, последним актом моего пребывания в Петрограде явилось вполне сознательное и продуманное участие в убийстве Распутина, как последняя попытка дать возможность Государю открыто переменить курс, не беря на себя ответственность, за удаление этого человека. (Аликс ему это бы не дала сделать.) И даже это не помогло, и всё осталось по-прежнему, если не стало ещё хуже.

Так вот какая мысль мне не даёт покоя, видя, что творится кругом. Неужели старое правительство было право, когда в основу всей своей политики (против которой я так восставал) клало идею о том, что мы, русские, не доросли до «свободы»?

Неужели это действительно так? Неужели русский человек видит в «свободе» не увеличение гражданского долга (не за страх, а за совесть), а просто свободу делать то, что раньше запрещалось? Неужели наша русская психология не признаёт другой свободы, как свободы хамского желания, самого грубого его исполнения и абсолютное непонимания спокойного