Любовники - Кэтлин Уинзор

Джасинта проглотила комок, застрявший в горле. Она почувствовала страшную сухость во рту, стало очень трудно дышать, как во время приступа астмы. Восстановить дыхание удалось с огромным трудом. Ей безумно хотелось спросить у гостьи, сколько же времени та провела здесь, однако подобный вопрос показался ей бестактным. Даже больше чем бестактным — было бы просто жестоко задавать его.

Собеседница с улыбкой смотрела на Джасинту, чуть наклонив голову.

— Вы попали сюда, потому что совершили адюльтер, не правда ли? А у вас был ревнивый муж, и он убил вас.

Джасинта непроизвольно коснулась рукой лица, которое снова смертельно побледнело, и отпрянула от гостьи.

— Откуда вы знаете? — спросила она хриплым шепотом.

Гостья встала, подошла к Джасинте поближе и коснулась ее руки своими теплыми и нежными пальцами.

— Простите, если напугала вас. А насчет того, что я вам сказала, — просто почувствовала это, вот и все. Кстати, я здесь по той же причине… хотя мой муж не стрелял в меня. Он оказался слишком слаб для этого и воспользовался ядом. Но все вокруг считали, что я скончалась от чахотки. Знаете, войдя в вашу комнату, я сразу почувствовала, что у нас с вами очень много общего.

— Неужели? — удивленно спросила Джасинта. — Вы это почувствовали? Знаете, я тоже. Не правда ли, странно?

— Ничего странного. Посмотрите в окно. Ведь все кажется вам каким-то невероятным, не таким, как где-нибудь еще. Вам, наверное, интересно, сколько времени я нахожусь здесь?.. Уже двадцать лет.

— Но… вы…

— Знаю. Я совершенно не изменилась. Вы тоже останетесь такой же, какой были, когда попали сюда. Единственное утешение — вы никогда не станете старше. Возраст — это наказание, которым вы расплачиваетесь за то, что остались живы. — Она мягко взмахнула рукой, слегка пожав плечами, и вновь улыбнулась. Каждое ее движение, тон ее голоса, каждый жест поневоле притягивали, были до странности трогательными.

— Ну что ж, — заметила Джасинта, — по крайней мере хоть что-то здесь есть…

— О, тут есть и другие вещи, не менее любопытные, — тихо проговорила гостья.

Однако, несмотря на то что Джасинта ожидала услышать историю молодой женщины, та не стала ничего рассказывать. Она открыла маленькую черную сумочку, вышитую бисером, извлекла оттуда покрытое эмалью зеркальце в форме веера и некоторое время разглядывала в нем свое лицо. Поправила локон, упавший ей на щеку, и мило улыбнулась самой себе. Потом изящным движением спрятала зеркальце обратно в сумочку, посмотрела на Джасинту и еще раз улыбнулась.

— Вы о чем-то сожалеете? — осведомилась она спустя несколько секунд. — Вам хотелось бы вести себя изворотливо и в то же время респектабельно? И еще… трусливо? Но быть по-прежнему живой?

Джасинта нахмурилась, прикусила нижнюю губу и принялась рассматривать узоры, вытканные на огромном ковре. Приложив указательный палец к губам, она глубоко задумалась над словами гостьи. Наконец подняла голову, и взгляды их встретились.

— Нет, — ответила она. — Я не смогла бы поступить иначе. Как только познакомилась с Дугласом, все остальное должно было неизбежно последовать за этим. Видно, таково мое предопределение. Я понимала, что поступаю скверно, безнравственно, по крайней мере в глазах общества, однако… в общем, я предпочла свой взгляд на вещи установленным правилам морали. Наверное, моя жизнь была слишком яркой и праздничной и совершенно не соответствовала времени, в которое я жила. — Последние слова она произнесла с некоторым оттенком гордости.

Собеседница вздохнула и легко похлопала веером по своей ладошке.

— Да, — произнесла она задумчиво, — наверное, есть в жизни то, что очень трудно понять женщинам, подобным нам с вами. Сколько бы лет вы ни прожили, вам приходилось жить согласно общеустановленным правилам и принимать все как должное, иначе вы были бы просто прокляты. Наверное, оттого, что мы красивы, у нас было очень много соблазнов и искушений. Разве вы не заметили, с какой легкостью некрасивые и бесцветные женщины осуждают красавиц?

Обе рассмеялись, словно заговорщицы.

— И все же, — добавила Джасинта спустя некоторое время, — у меня есть одно достоинство. Я никогда не вела себя вульгарно или банально. И если бы моя матушка была жива, ей не пришлось бы стыдиться меня.

— Я в этом уверена, — согласилась гостья и взволнованно дотронулась до руки Джасинты. — Послушайте, давайте станем друзьями. По-моему, мы уже стали ими. Небеса… — Она сделала рассеянный жест рукою. — Все здесь так необычно, странно… Я ведь даже не представилась вам. Меня зовут Чарити, хотя все всегда называли меня Шерри. Шерри Энсон.

Эти слова потрясли Джасинту, и почти сразу же она поняла, что это потрясение разительно отличается от всех остальных.

— Меня зовут, — промолвила она быстро, — Джасинта Энсон Фрост.

Посетительница тихо воскликнула:

— Но… выходит, вы — моя дочь! — Выражение ее лица становилось все более печальным, а взгляд не отрывался от Джасинты. — Ты умерла такой молодой!

— В том же возрасте, что и ты, мама, — проговорила Джасинта, опустив голову. — Не правда ли, странное совпадение?

Шерри по-прежнему очень внимательно разглядывала ее, с огромным интересом и при этом оценивающе.

— Совпадение? — переспросила она. — Интересно… Просто удивительно!

— Что ты хочешь этим сказать?

Шерри тихо вздохнула.

— Полагаю, ничего. Только здесь начинаешь задумываться…

Она опять улыбнулась и протянула руки. Джасинта на несколько секунд замерла в нерешительности, а затем с той же самой любовью в страдающем сердце и с рыданием, застрявшим в горле — как в пятилетнем возрасте, когда ее в последний раз позвали к постели матери и она каким-то непонятным чувством поняла, что мать при смерти и больше никогда не протянет ей навстречу руки, — она приняла их, и так они стояли в полной тишине, почти вплотную друг к другу, до тех пор пока Джасинта не разрыдалась.

— Нет, нет, не надо, дорогая, — тихо проговорила Шерри немного охрипшим от волнения голосом. — Не надо, не плачь. Сейчас уже не о чем плакать. Мне было так жаль покидать тебя… но, честно говоря, не жаль умирать. В самом деле я не думаю, что кто-нибудь действительно жалел меня. А ты?

Она немного отступила назад, по-прежнему обнимая Джасинту за плечи, а та смотрела ей прямо в лицо; слезы беспрерывным потоком лились по ее щекам, временами раздавались судорожные всхлипывания. Ведь так мучительно остро Джасинта не ощущала смерть матери с той самой минуты, когда гроб с ее телом медленно опускали в могилу. Единственное, что она помнила, как неожиданно застонала, а отец тут же подошел к ней, взял на руки и держал ее, пытаясь утешить. Она прорыдала три или четыре дня подряд, пока не заболела от нервного истощения и усталости. Впоследствии Джасинта как бы забыла о матери, словно спрятав воспоминания о ней в какую-то герметически запертую комнату, где они и покоились, как засушенный выцветший цветок, давно потерявший запах. Мать стала для нее каким-то нежным и трепетным, но никак не мучительным воспоминанием… до настоящего момента.

— Он убил тебя! — вскричала Джасинта резким, пронзительным голосом. — Он отравил тебя! — Из ее груди вырвался долгий, мучительный стон, а потом, закрыв лицо ладонями, она медленно опустилась на колени.

Шерри мягко опустилась на колени рядом с ней, обняв за плечи. Затем начала нежно гладить дочь по волосам, словно Джасинте, как тогда, было пять лет от роду и Шерри понимала, что видит ее в последний раз.

— Не плачь, Джасинта. Пожалуйста, не надо плакать. В конце концов, мы же теперь вместе. Ведь случилось чудо, и мы вновь обрели друг друга здесь. Да ты посмотри на меня, Джасинта… посмотри на меня… — С этими словами она прелестно улыбнулась, хотя ей пришлось вытереть слезы уже со своей щеки. Затем гордо вскинула голову и сказала, приподняв подбородок Джасинты и посмотрев ей прямо в глаза: — Да ты только посмотри вокруг… Ведь теперь мы вновь вместе… и для нас обеих наступило лучшее время в нашей жизни!

— Лучшее время в нашей жизни… — повторила Джасинта, нервным движением теребя кружевную оборку на платье. — Если не считать того, что мы мертвы.

Внезапно взгляды обеих женщин встретились, они откинули головы назад, притопнули каблучками и засмеялись. Они смеялись без удержу, будто только что услышали самую остроумную шутку в жизни, их веселый звонкий смех звучал, словно колокола, одновременно зазвонившие на разных колокольнях; они смеялись и смеялись до тех пор, пока не схватились за животы, согнувшись пополам от боли, настолько нестерпимо долгим был их смех.

— Ох! — выдохнули они спустя некоторое время. — Ох!

Постепенно они утихомирились и уселись друг напротив друга, серьезные и даже чуть торжественные. Сейчас на их лицах не осталось даже следа от недавнего безудержного веселья.