Голубые луга - Владислав Бахревский

Все погибло, дом сожгли. А дом-то какой! Бывалчи как строили? Как теперь, что ли? Господи! И помучили же нас! То эта самая гражданская… Красные придут — оберут, за красными Шкуро — тоже грабанет, только держись!

— Красные не грабили! — вскипает Федя. Его терпению пришел конец. — А если брали, значит, вы кулаки были. И правильно делали, что брали!

— Кулаки? Ну, кулаки. Держали работников. Так они за работу деньги получали. Кормили их, поили, жилье им давали… Теперь-то вон и самим есть нечего.

— Сейчас война! Все для фронта.

— Тогда тоже была война. Бывалчи, с работы придут мужики, Матрена-повариха выставит перед ними чугун со щами, а в чугуне не вода да капуста, а почитай сплошное мясо.

— Врешь ты все!

— Пускай по-твоему будет. Вы, новые-то, умны со стариками оговариваться. Бывалчи…

Федя не в силах больше слышать этого тягучего «бывалчи», пулей вылетает во двор. Пускай Милке рассказывает про сад, про мясо, про мельницу свою.

В доме двое сеней: одни темные, с выходом во двор, другие светлые, через терраску на улицу.

Федя не знает, куда податься. Идет вслед за ногами. Ноги вынесли к свету. На терраске в железном корыте — китайка. Федя набил оба кармана и вышел на улицу.

Полдень, пусто.

Куда бы пойти?

Не к Мартынову же…

А куда еще?

К бедному Куку?

Они еще не видались после той драки.

Федя, когда на речке с мальчишками купался, о Куке помалкивал, и мальчишки о нем не вспоминали.

Федя думает, а ноги идут.

Чистенький домик возле пруда. Пруд крошечный. В нем уместилось отражение домика, и то без скворечни.

Собаки верны тому, кто их кормит, дома верны тем, кто в них живет.

Домик Кука был похож на Кука. Затейливости в доме никакой, но дверь затворена так плотно, будто она, как Федины карманы на курточке, — фальшивая.

Окна тоже закрыты, а форточек совсем нет, словно те, кто живет в доме, боятся выпустить птичку.

Кук такой же, как его дом: ничего не утаивает, но первым он не заговорит. Кук не станет рассказывать о том, что знает, что интересно было бы узнать и другим. Его обо всем нужно спрашивать.

Федя стоял возле крыльца. Набирался духа постучаться. Кук-то он Кук, а кто там еще у него в доме?

Вдруг дверь бесшумно приоткрылась. В щели — голова Кука.

— Ты… пришел?

Будто он только и делал, что ждал его, Фединого, прихода. Все это было странно. Сразу вспомнился Карлик-нос. Сердце затосковало: ушел из дома, а куда, не сказал. Случись что — не найдут.

И стыдно стало от своей же придумки.

Сени в доме Кука были крохотные, пустые, светлые. Полы крашены желтой краской. В прихожей — шаг туда, шаг сюда, но тоже светлой — голубые обои. В большой комнате — белые. Комната казалась просторной оттого, что в ней стояло два стула и стол. На белых обоях белые до голубизны четырехугольники: один в ширину, другие в высоту — отпечатки шкафа, дивана, комода, трюмо.

— А где же вы спите? — удивился Федя.

— В спальне! — тоже удивился Кук.

Только теперь Федя заметил еще одну дверь за аккуратной, почти игрушечной русской печью. Увидел он и этажерку с книгами.

— Здесь только детские и сказки, — Кук бережно, словно касался крыльев бабочки, пробежал пальцами по корешкам книг, — но сказки самые разные и для взрослых.

— Разве бывают сказки для взрослых?

— Бывают. У нас остался полный Гофман, «Тысяча и одна ночь», «Князь Серебряный», взрослый «Робинзон Крузо» и взрослый «Гулливер», Шарль Перро. Перро — это, конечно, для детей, а все остальное совершенно взрослое. А еще у меня есть все книги Гайдара.

У Феди был такой вид, что Кук быстро сказал:

— Я тебе дам почитать, — и проглотил какой-то невидимый ком, — только…

— Ты боишься, что я порву? — Федя покраснел, словно книга Кука уже была порвана в клочья.

— Нет!

Кук опять сглотнул свой невидимый ком и опустил глаза.

— Если ты захочешь взять книги, возьми хоть сейчас, только… Ты гоголь-моголь любишь?

— Гоголя?

— Гоголь-моголь. Это яичные белки, сбитые с сахаром. У нас есть немножко сахару, а яиц у нас много. У нас тридцать четыре курицы и два петуха.

На кухне у Кука было по-городскому: ни рогачей, ни чугунов. В деревянной решетке сохли тарелки. Половники висели на гвоздях. Тряпки — белые.

Кук достал из тумбочки круглую банку. Песка в ней было на донышке. Из белой эмалированной кастрюли взял четыре яйца.

Белки взбивали по очереди. И когда опять наступила очередь Кука, по его лицу вдруг потекли слезы, настоящим ручьем.

Капнули в кружку с гоголем-моголем. Кук поставил ее на стол и закрыл лицо руками.

— Кук, ты что? — испугался Федя.

Кук махнул рукой, вышел в сенцы, и Федя слышал, как он гремит там пестиком умывальника. Вернулся Кук скоро, но это был не тот Кук, которого знал Федя. Перед ним стоял железный мальчик. У него даже голос был металлический.

— Ты, наверное, не знаешь, к кому ты пришел?

— К тебе, — сказал Федя осторожно.

— Но ты не знаешь, кто я. Меня бьют потому, что я не отрекаюсь от моего отца. Вот он! — Кук расстегнул пуговицу нагрудного карманчика и достал маленькую фотографию. — Моего отца заочно судил трибунал, потому что он работает у немцев. Я этому не верю! К нам приезжал следователь, у нас забрали все вещи отца и почти все книги, кроме детских и сказок. Но я — не верю! Мой отец любил Красную Армию. Он читал мне Гайдара, хотя я был маленький. Он говорил мне, что я стану красным командиром. И сам он был красный командир. Я ни за что и никогда не отрекусь от моего отца. Пусть меня выгонят из школы, как маму. Мама моя была учительница, теперь она в колхозе. Она тоже, как я. Она верит в моего отца. Мы верим в него!

Феде захотелось превратиться в мышку. Юркнул — и тебя нет. Но? Но тогда ты все равно будешь знать об этом. Ну зачем он, этот Кук? Лучше бы его не было совсем. Переехали бы не в Старожилово, а, скажем, в Сасово, и никогда бы не случилось этой встречи. Но — Кук был. Он ждал ответа. И Федя не мог убежать из этого дома и от самого себя. И не мог спрятаться под кровать, хотя все еще был маленький. Ведь ему только десять лет. Это была не игра. Федя знал: если он не уйдет, значит, и ему нужно поверить в отца Кука. И тогда все мальчишки будут против него, и будут его бить, как бьют Кука. А что скажут дома? Это ведь не простое дело — водить дружбу с сыном предателя. За такую дружбу отца могут вызвать в НКВД. А если у Кука отец и вправду…

— Давай гоголь-моголь сбивать, — сказал Федя.

Кук сел на стул, и его стало трясти. У него все дрожало: руки, губы, щеки.

— Это сейчас пройдет… Ты сбивай, а я не могу.

— Может, пойдем к Иннокентию?

— Пошли, — Кук встал, — ты ешь гоголь-моголь. Он хоть и не очень, но все равно сладкий. И пошли. Иннокентий фигуры из пеньков вырезает… Он говорит, если постараться, так постараться, чтоб ничего в душе своей не утаить и не пожалеть для пеньков, то пеньки могут ожить. Ты ешь и пойдем.

И Федя не утерпел — хоть и стыдно было есть сладкое, когда такое тут, — а все-таки зачерпнул ложку гоголя-моголя. И когда шли к Иннокентию, жалел про себя, что вторую ложку зачерпнуть постеснялся.

Когда они шли через луг, Федя сказал:

— Я догадался: Та Страна имеет выход на нашу землю. Сначала идешь по обыкновенной земле, а потом идешь по Той, идешь и не знаешь ничего.

— А как же их отличить?

— Надо слово знать или быть терпеливым. Если не наступишь на Той земле ни на букашку, ни на муравья, комар куснет, а ты его не тронешь, и если сумеешь дождаться, то будет тебе знак.

— Какой?

— Не знаю. Но ты сразу догадаешься, что это — знак.

Они пошли молча, вглядываясь в траву: не наступить бы на какую козявку.

— Вот мы и пришли, — сказал Кук.

Они стояли перед странной избушкой. Была она не больше баньки, но очень уж высокая, с двухэтажный дом. Два ряда крошечных окошек под самой крышей, издали их не видно. Бревна толстые, в обхват.

Избушка казалась выше: она стояла на четырех дубовых кряжах.

Крыльцо — помост для театра, широченное, шире самой избушки, без перил.

Сбоку от входа, у стены, стояла дверь.

— Тут были воры! — догадался Федя. — Бежим отсюда.

— Погоди бежать, — сказал Кук, — Иннокентий на лето дверь снимает. Он держит дверь от холода — не от людей. Людям за самих себя не стыдно, и ему от людей прятать нечего. Войди человек, коли тебе нужен кров. Так говорит Иннокентий, Цветы — Обещанье Плода.

Кук взбежал по ступенькам на крыльцо, оглянулся:

— Что же ты?

Федя сдвинулся с места.

— Я иду.

«Какие толстые доски, почти бревна», — подумал он, поднявшись на помост.

Сенцы крошечные, темно, как в погребе.

— Сюда! — позвал Кук.

Дверной проем чуть больше оконного, тьма и свет. Светлые волосы Кука — золотым венчиком. Каждый волосок виден. Белая рубашка сияет, как мартовский снег, а вокруг — клубящаяся тьма.