Анатомия болезни - Норман Казинс

Марта, неоднократно сталкивавшаяся с его нежеланием участвовать в съемках, успокаивала дона Пабло, уверяя, что встреча с молодежью его подбодрит: может быть, приедет та же группа, что и в прошлый раз, а там были очень симпатичные ребята, особенно молодая девушка, которая руководила съемкой. Дон Пабло просиял. «Да, конечно, — обрадовался он, — будет приятно встретиться с ними снова».

И вот опять наступил чудодейственный миг. Он медленно поднял руки и пальцы снова раскрылись, как цветок. Неожиданно они стали гибкими, спина его распрямилась, как струна, он легко встал и подошел к своей виолончели. Величайший виолончелист XX века Пабло Казальс начал играть: его рука, державшая смычок, двигалась величественно, подчиняясь требованиям мозга, отвечая порывам души в стремлении к красоте движения и музыки. Любой виолончелист лет на тридцать его моложе мог бы гордиться, если бы обладал такой необыкновенной способностью владеть своим телом во время игры.

Дважды в один и тот же день я был свидетелем чуда. Почти девяностолетний старик, отягощенный болезнями, мог забыть, хотя бы на время, о своих страданиях, потому что в жизни у него было нечто более важное. И здесь нет особой тайны, ведь это происходило ежедневно. Для Пабло Казальса творчество было источником внутренних резервов. Вряд ли бы нашлось хоть одно противовоспалительное лекарство, которое (если бы музыкант принимал его) оказалось таким же эффективным и безвредным, как вещества, вырабатываемые в его организме в состоянии гармонии души и тела.

В этом нет ничего странного и необъяснимого. Если бы его захлестнули бурные эмоции, то в организме произошли бы определенные изменения: усилился приток, соляной кислоты к желудку, резко повысилась активность желез надпочечников, подскочило артериальное давление, участилось сердцебиение.

Но Пабло Казальс реагировал совсем по-другому. Он был одержим творчеством, сокровенным желанием добиться высокой цели, которую поставил перед собой, и результат не замедлил сказаться. Биохимические изменения, происходящие в организме, были самыми положительными.

Хотя дон Пабло был изящного, почти хрупкого телосложения, он был сильным духом и творчески активным. Дон Пабло был жизнерадостным, симпатизировал людям, умел быстро вникать в проблемы, волнующие его друзей и гостей, искренне и всей душой откликался на все происходящее вокруг. Он показал мне некоторые из оригинальных рукописей Баха, которые он хранил, и заметил, что Бах значит для него больше, чем любой другой композитор.

А я подумал: восхищение музыкой Баха объединяет его со Швейцером.

— Мой добрый друг Альберт Швейцер разделяет мое убеждение, что Бах — величайший из всех композиторов, — подтвердил мою мысль дон Пабло. — Но мы любим Баха по разным причинам. Швейцер сравнивает музыку Баха с архитектурой, считает его Мастером, который возносится выше всех в величественном и многогранном соборе музыки. Для меня Бах — великий романтик. Его музыка волнует меня, помогает мне глубже ощущать полноту жизни. Когда просыпаюсь по утрам, я жду не дождусь той минуты, когда сяду играть Баха. Замечательно начинать день именно так!

— А какое произведение вы любите больше других? — спросил я Пабло Казальса.

— Музыкальное произведение, самое дорогое для меня, было написано не Бахом, а Брамсом, — ответил он. — Вот, позвольте показать его вам. У меня есть рукописный оригинал.

И он снял со стены одну из самых ценных музыкальных рукописей в мире: квартет си минор Брамса.

— Интересно, как мне удалось получить ее, — начал он рассказывать. — Много лет тому назад я был знаком с человеком, возглавлявшим Общество друзей музыки в Вене. Его звали Вильгельм Куш. Однажды вечером — это было еще до войны — он пригласил на ужин нескольких своих друзей, в том числе и меня. Он собрал, по-моему, одну из лучших частных коллекций оригинальных музыкальных рукописей. Он коллекционировал также музыкальные инструменты — у него были, например, скрипки Страдивари, Гварнери. Он был богат, очень богат, но при этом — простой и открытый человек. Началась война. Он не собирался проводить остаток жизни при нацистском режиме и перебрался в Швейцарию. Тогда ему уже минуло 90 лет. Я жаждал выразить ему свое уважение. Для меня это было очень волнующее событие. Подумать только, увидеть его снова, чудесного старого друга, так много сделавшего для музыки! Мне кажется, мы оба плакали на плече друг у друга. Потом я сказал ему, что ужасно беспокоился о его коллекции музыкальных рукописей, боялся, что он не сможет спасти ее от рук фашистов.

Мой друг уверил меня, что беспокоиться не о чем; ему удалось спасти всю коллекцию. И он принес показать мне некоторые рукописи, камерную музыку Шуберта и Моцарта. Вот тут-то он и выложил передо мной на стол рукопись квартета си минор Брамса. Я не верил своим глазам, просто остолбенел от счастья. Мне кажется, у каждого музыканта есть только одно произведение, которое проникает прямо в сердце, которое он чувствует каждой клеточкой своего существа. Именно так я всегда воспринимал квартет си минор Брамса после того, как впервые сыграл его. И всегда чувствовал, что это как раз то самое единственное произведение.

Я взял в руки рукопись, и мистер Куш увидел, какая это была волнующая минута в моей жизни. «Это во всех отношениях ваш квартет, — сказал он. — Я буду счастлив, если вы позволите подарить его вам». Что он и сделал.

Я был так потрясен, что не смог сразу поблагодарить его как следует. Но потом я написал ему длинное письмо о том, какую великую радость он принес в мою жизнь и как я горжусь его подарком. В ответ мистер Куш рассказал мне многое из истории квартета си минор, чего я не знал раньше. Один факт особенно поразил меня. Брамс начал сочинять свой квартет за девять месяцев до моего рождения. Ему понадобилось ровно девять месяцев, чтобы закончить его. Мы оба — квартет си минор Брамса и я — пришли в мир в один и тот же день, в один и тот же месяц, в один и тот же год.

Дон Пабло рассказывал так, словно переживал все заново. Его лицо с тонкими чертами было настолько выразительно, передавало такую гамму чувств, как будто он играл в пьесе Ибсена.

Я спросил дона Пабло, каким еще музыкальным сочинениям он отдает особое предпочтение.

— Многим, — ответил он, — но ничто не было мне так близко и не раскрывало так глубоко мою суть, как квартет си минор Брамса. И все же, когда я встаю утром, я думаю только о Бахе. У меня появляется чувство, что мир рождается заново. Утром я всегда лучше чувствую природу.

Есть еще одно музыкальное произведение, также очень важное для меня. Мне кажется, именно эту музыку я хотел бы услышать в последние минуты своей жизни. Как она чудесна и трогательна! Это сочинение Моцарта — вторая часть квинтета ля мажор с кларнетом.

Дон Пабло сыграл ее. Тонкие пальцы с бледной кожей, но это были самые необыкновенные руки, какие я когда-либо видел. Казалось, они обладали какой-то своей мудростью и особым изяществом. Когда Пабло Казальс играл Моцарта, он был не просто исполнитель, но и замечательный импровизатор, и трудно было представить, что эту музыку можно сыграть по-другому.

Кончив играть, он встал из-за пианино и извинился, что уделил слишком много времени музыке вместо того, чтобы обсуждать мировые события. А у меня создалось впечатление, что как раз то, что он говорил и делал, имело самое прямое отношение к событиям в мире. Продолжая обсуждение, мы сошлись во мнении — наиболее серьезная проблема на пути к миру на всей Земле состоит в том, что отдельная личность чувствует себя беспомощной.

— А ведь любой человек, — откликнулся дон Пабло, — может сделать что-то для дела мира, для этого совсем необязательно с головой уходить в политику. В каждом из нас заложены порядочность и доброта. И если человек прислушивается к их голосу и действует, руководствуясь сердцем, он дает людям то, в чем они больше всего нуждаются. Это требует мужества. Необходима смелость, чтобы прислушаться к тому хорошему, что есть в нас, и соответственно поступать. Отважимся ли мы быть самими собой? Это и есть главный вопрос.

Сам Пабло Казальс обладал, без сомнения, и порядочностью и добротой. Но были и другие источники — целеустремленность, воля к жизни, вера, чувство юмора, в которых он черпал силы, помогавшие ему справиться со старостью, сохранить творческую активность, выступать как виолончелист и дирижер в возрасте далеко за восемьдесят.

* * *

Альберт Швейцер всегда верил: лучшее лекарство от любой болезни, которая могла его поразить, — это сознание того, что есть работа, которую он должен сделать, плюс чувство юмора. Он как-то сострил, что болезнь стремится побыстрей уйти от него, потому что его организм оказывает ей слишком мало гостеприимства.