Красная карма - Жан-Кристоф Гранже
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николь зашагала дальше, бросив на ходу Сесиль (не хватало еще, чтобы та одержала над ней верх!):
– Мне не требуется бегать по улицам, чтобы уловить Zeitgeist.
– Уловить… что?
– Zeitgeist. Дух времени.
Сесиль пожала плечами:
– Вечно ты со своими немецкими премудростями…
– А ты, моя дорогая, опять размазала помаду.
Сесиль испуганно поднесла руку ко рту, не сразу поняв, что Николь ее разыгрывает. И беззлобно толкнула подругу локтем:
– Вот паразитка!
Обе покатились со смеху, напоминавшему всплеск речной воды, по которой скачет камешек-«блинчик».
Николь искоса взглянула на спутницу. Низкорослая пухленькая брюнетка; одевается точно как маман Николь, волосы собраны в старозаветный пучок. Однако внешность Сесиль была обманчива: под этим банальным обликом скрывался острый оригинальный ум. Женщина-историк, женщина-философ – в будущем ей наверняка светила Ena[23].
– Как там Сюзанна, не знаешь? – спросила Николь.
– Понятия не имею. Наверняка еще не продрала глаза: она вчера ходила на демонстрацию.
Ну еще бы… Обычно эти три девушки – Сюзанна, Сесиль и Николь – были неразлучны. Они познакомились и подружились в Сорбонне, на первом курсе философского факультета, и с тех пор не расставались.
На улице стоял едкий запах слезоточивого газа и горелой резины.
У ограды Люксембургского сада разрушения выглядели еще более устрашающе. Мостовую загромождали обугленные остатки баррикады, битое стекло, разодранные знамена и прочий мусор. В первые дни Николь смотрела на этот хаос с гордостью. Вот они – конкретные признаки революции на марше, символы крушения прогнившей системы! Но сегодня утром…
Лица прохожих также изменились. Теперь они выглядели унылыми и одновременно разъяренными. Студенты зашли слишком далеко – давно пора было их остановить! Люди устали от беспорядков. Они хотели вернуться к прежней жизни, в мир, который, может, и следовало изменить, но все же не до такой степени!..
Сесиль легонько присвистнула:
– Ничего себе порезвились!
На бульваре Сен-Мишель валялись десятки спиленных платанов. Николь пришла в ужас – зачем было уничтожать эти столетние деревья?! Чистейшее безумие! Святотатство! А главное, совершенно бесполезное святотатство…
«Капут всему!» – пробормотала она себе под нос, входя в Сорбонну. Однако при виде наспех сооруженных стендов, расставленных в парадном дворе, ее мнение внезапно изменилось: то, что она именовала «выставкой утопий», нынче утром начало обретать признаки новой жизни, даже несмотря на дождь.
Студенты смастерили навесы из полиэтиленовой пленки и растянули между стендами брезентовые полотнища, которые придавали их «выставке» еще большее сходство с фруктово-овощным рынком. Николь восторгалась этой идеей: от нее веяло пламенным энтузиазмом сплоченной молодежи. Конечно, тут было намешано всего понемногу, но, главное, чувствовалась энергия бунта. Сейчас все эти люди, которые путались в теориях и плохо знали историю, демонстрировали единство и энтузиазм, восхищавшие Сесиль.
– Ну, тебе уже пора, подруга!
Николь вздрогнула. Через несколько минут ей предстояло держать речь в главном амфитеатре Сорбонны и завоевывать внимание слушателей (если они вообще явятся), полагаясь только на свои короткие заметки в блокноте…
– Погоди, мне нужно выкурить еще одну сигаретку.
Подруги укрылись под галереей, опоясывающей парадный двор, и сели на скамью. Чиркнула спичка, и в сером воздухе заскворчали две «голуазки».
– Ну и какова тема твоей сегодняшней лекции?
Николь сделала мощную затяжку, способную спалить горло, и объявила:
– Освободить мысль, мыслить об освобождении.
Короткая пауза.
– Ну ты даешь, старушка! – прошептала наконец Сесиль.
11Николь повезло – она была рыжей.
Нежно-рыжей – цвета меда или коньяка. Родители называли его золотисто-каштановым, но Николь ненавидела это определение – от него несло чем-то американским, а ведь американцы – империалисты! Зато один из друзей ее отца – психоаналитик и последователь Лакана[24] – определил оранжевый цвет как цвет семейного тепла, тепла матки, а также в какой-то степени и материнского тепла мужчины.
Он добавил еще, что оранжевый цвет связан с солнцем, которое является мужским символом – символом отца. Таким образом, заходящее солнце символизировало отца в конце его жизни…
Николь сильно подозревала, что этот тип хочет переспать с ней, и все же описание мощного потока символов доставило ей удовольствие.
Человек в конце жизни… Смех, да и только! Думая о своей рыжине, девушка вспоминала полюбившуюся ей строчку Гюго: «В моей душе куда больше огня, нежели в вашей – пепла»[25].
Ее прическа? Ну разумеется, пробор посередине – так, чтобы шевелюра ниспадала на плечи двумя мягкими волнами. Нечто среднее между русской иконой и картиной эпохи Средневековья, с изображением золотистой мадонны и часослова…
Ее лицо сравнивали с ликом Венеры на полотне Сандро Боттичелли: тот же овал, та же бледность, те же тонкие, почти незаметные брови… Еще это удлиненное бледное лицо в обрамлении каштановых прядей напоминало камею – головку, выточенную в сердолике и словно парящую в воздухе. По крайней мере, ей самой приятно было думать так о себе.
Фигурка у нее была тоненькая, почти мальчишеская; для такой сгодилось бы любое индусское одеяние, и это ей не нравилось. Что касается груди, то она была не более выпуклой, чем кружочки на уличном переходе. И хотя в конце шестидесятых мужчин привлекали как раз такие высокие, хрупкие, полупрозрачные создания, Николь предпочла бы выглядеть более сексуально…
В детстве Николь ничем особенным не выделялась: усердно училась то в одной, то в другой католической школе, и ее поведение было таким же безупречным, как складки ее юбочки. «Проснулась» она только в отрочестве, когда начала читать, размышлять и… бунтовать. Ну можно ли вести такое сонное существование, господи боже мой?!
А ведь ее родители были вполне современными людьми: папа – блестящий хирург-ортопед, мама – управляющая в процветающей ювелирной фирме, и оба – бывшие участники Сопротивления; они даже познакомились, оказавшись в одной боевой группе, а поженились в самом конце войны.
Их единственная дочь Николь, родившаяся в те бурные годы, олицетворяла в глазах родителей победу, перспективу новой жизни, далекую от ужасов прошлого. Тем не менее юность в 1960-е сулила муки ада (хлопчатобумажные панталоны, от которых чесались ляжки, и боязнь «залететь» до свадьбы). А планы на будущее? Ой, не смешите меня! Если девушка поступала в университет, то лишь с одной целью – найти себе там супруга; что касается работы, то о ней поговорим после того, как заведем пару-тройку малышей, – выполним эту неотъемлемую часть супружеского долга.
Николь понимала свою жизненную задачу совсем иначе. Блестяще окончив школу, она поступила на философский, дабы получше разобраться в мироустройстве и в средствах его изменить. Узнав об этом, ее отец возвел глаза к небу, а мать пожала плечами; главное, чтобы дочь не манкировала ни одним из своих ралли – занятиями на курсах автовождения и светскими танцевальными вечеринками…
А Николь тут же вступила в Национальный союз французских студентов и сблизилась с анархистами, участвующими в операциях «удар кулака» на факультете Нантера. Потом записалась в РКМ[26] и в Комитет
