Ковбой - Александр Бушков

И, что гораздо хуже, Бестужев вдруг осознал, что совершенно не способен здесь работать так, как это ему без труда удавалось в Вене или Париже. Он попросту не мог сейчас определить, ведется ли за его экипажем слежка: и этот чужой ритм тому виной, и навалившиеся, как лавина, иное, незнакомое многолюдство, калейдоскопическое мелькание уличных толп…

Не подлежало сомнению, что Луиза, получив афронт в своих попытках проникнуть в больницу, поступит так, как поступил бы на ее месте даже не Бестужев, а любой новичок, делающий первые шаги в сыскном деле и усвоивший все наставления старших: установит за больницей наблюдение да причем позаботится, чтобы в распоряжении соглядатаев на всякий случай оказался и экипаж, а то и автомобиль, учитывая американский размах. В Вене она пользовалась автомобилем, которым, чертовка, сама же и управляла. А здесь она у себя дома, и частных сыщиков тут, надо полагать, бесчисленное множество…

За ним с самой первой минуты мог пристроиться «хвост» — вот только Бестужев, никак не мог, как ни старался, его выявить. Все его прежнее умение помочь не могло, поток уличного движения здесь был незнакомым, иным. Вот только что определил ехавшую позади карету как весьма подозрительную — и вдруг она самым решительным образом сворачивает в боковую улицу, пропадает с глаз; едва стал присматриваться к автомобилю, чей шоффэр что-то очень уж близко держится и слишком часто поглядывает на Бестужева, — как механизм этот, прибавив скорости и обдав отвратительным запахом жженого бензина, обгоняет, ловко проскакивает меж двух громадных повозок, расписанных надписями ящиков на колесах, сворачивает налево, улетучивается…

Эта клятая беспомощность начала помаленьку выводить его из равновесия, и он изо всех сил старался сопротивляться наваждению, принуждал себя таращиться на уличную толпу, на экипажи, на высоченные здания, как на нечто обыденное, вспоминал все пережитое, все опаснейшие передряги, из которых выходил невредимым. Пытался врасти в эту чужую суету, стать ее частичкой, вжиться, можно сказать…

Названный им банк, куда Хайн его добросовестно доставил, о чем и сообщил, конечно же, представлял собою столь же высоченное здание, вздымавшееся десятка на два этажей. Выйдя из экипажа, Бестужев с некоторой беспомощностью оглянулся — показалось, его моментально собьет с ног и пройдется по нему парой сотен подошв жужжащая непонятным говором толпа, — но кучер, выполняя договоренность, проворно соскочил с облучка, двинулся впереди Бестужева по широченной, высокой каменной лестнице. Бестужев поспешал за ним, как несмышленыш за бонной.

К его облегчению, в вестибюле — высоченном, помпезнейшем — не наблюдалось ничего похожего на уличную суету. Людей здесь оказалось множество, но они передвигались чинно, говорили не громко, мало чем отличаясь в этом смысле от европейцев. «Ага, — сказал себе приободрившийся Бестужев, — надо полагать, банки — храмы денег, везде одинаковы, есть, как давно подмечено, в их атмосфере нечто от святилища…»

Оглядевшись не так уж уверенно, Хайн в конце концов направился в правый угол зала, где протянулся длиннейший ряд окошечек в ажурной перегородке, за которыми сидели дьявольски вежливые и обходительные господа разного возраста. Поговорил о чем-то, его, сразу видно, отослали в другое. Сидевший там чиновник уставился на державшегося за плечом своего Виргилия Бестужева крайне подозрительно. Однако, когда в потоке незнакомых слов мелькнуло «Титаник», он словно бы смягчился чуточку и заговорил с Хайном достаточно любезно.

По широкой лестнице они поднялись на второй этаж, где Хайн, сверяясь с номерами комнат, привел Бестужева в обширную приемную, где Бестужев воочию увидел очередное достижение заокеанской эмансипации: место секретаря за полированным столом с тремя телефонными аппаратами и кучей бумаг занимал не мужчина, как следовало бы ожидать в Европе, а молодое очаровательное создание женского пола в белоснежной блузке.

Означенное создание, пока шли переговоры, опять-таки пару раз покосилось на Бестужева с хорошо затаенным презрением во взоре, цепким женским взглядом в секунду оценив и потерявший всю респектабельность костюм, и особенно убогие штиблеты, — однако, едва прозвучало магическое слово «Титаник», темноглазая особа уставилась на Бестужева уже иначе, не то чтобы с расположением, но уж безусловно с жадным детским любопытством во взоре. Хайну, похоже, удалось ее убедить, она показала гримаску, исчезла в кабинете, минут через пять появилась и сделала в сторону Бестужева приглашающий жест.

Бестужев вошел, оставив Хайна в приемной. Кабинет отличался от подобных ему европейских разве что нешуточными размерами, а в остальном как две капли воды походил на те банковские помещения, где он бывал и в Париже, и в Вене: массивная, подчеркнуто консервативная мебель темных тонов, высокий несгораемый шкаф в углу, тяжелые портьеры на окнах, деревянные панели в том же консервативном стиле, дорогой ковер… Разве что вместо портрета австрийского императора или французского президента над головой сидевшего помещался неизвестный благообразный господин во фраке, с длинными густейшими бакенбардами. Быть может, это и был нынешний американский президент — а то и какой-нибудь особо почитаемый здесь местный финансовый воротила, черт их знает, американцев, как у них тут принято…

Да и обликом хозяин кабинета чрезвычайно напоминал своих собратьев из Старого Света: безукоризненно элегантный, можно даже сказать, лощеный, с непроницаемым лицом и привыкшими абсолютно ко всему глазами. Словом, этакая помесь куска льда с гадюкой — если только удастся представить в воображении подобное сочетание…

Глядя на Бестужева совершенно бесстрастно, банкир произнес на неплохом французском:

— Прошу вас, садитесь. Моя фамилия Скаддер, Джеймс Скаддер. Итак, как мне доложили, вы — один из чудом спасшихся пассажиров «Титаника»… Ужасная трагедия, о да… — он демонстративно, так, что его понял бы и человек недалекий, глянул на свои карманные часы, давая понять, что ценит каждую секунду. — И у вас какое-то дело к нашему банку? Уж не собираетесь ли вы после всех треволнений, оказавшись без гроша в кармане, просить у нас ссуду?

Иронии в его ровном голосе не слышалось ни капельки, но она, безусловно, присутствовала. Бестужев, нимало не чувствуя себя задетым столь холодным приемом, наоборот, приободрился и воспрянул, заслышав французский: здесь, по крайней мере, у него не было ощущения безъязы кости. Усевшись в высокое жестковатое кресло, он сказал на том же языке:

— Что до ссуды — хочется думать, что мои дела обстоят не настолько уж плохо… Совсем недавно, перед моим отплытием из Европы, мною был открыт счет в вашем банке, и французы по моей просьбе перечислили должные суммы. Я хотел бы знать, как обстоят дела с моим счетом…

Столь же непроницаемо Скаддер поинтересовался:

— На чье имя открыт счет?

— Это шифрованный счет, с паролем, — не медля, ответил Бестужев. — И я, разумеется, готов сообщить все необходимое…

— Сделайте одолжение, — Скаддер придвинул к нему листок белоснежной бумаги с внушительным грифом банка и остро заточенный карандаш.

Опять-таки без малейшего промедления, Бестужев аккуратно вывел несколько латинских букв (совершенно бессмысленное их сочетание), затем семизначное число и наконец еще несколько букв, опять-таки не составлявших какое-то конкретное слово. Взяв у него листок, банкир бросил на него беглый взгляд, нажал кнопку звонка, и почти сразу же в кабинете возникла девица в белоснежной блузке. Бросив всего одну длинную фразу, не понятную для Бестужева, как китайская грамота, Скаддер передал ей листок, и она исчезла с той же сноровкой опытного привидения из старинного замка.

Скаддер бесстрастно разглядывал Бестужева. Двинув по столу массивную медную пепельницу, предложил:

— Сигару, мистер…

Бестужев прекрасно помнил, что паспортов здесь не водится, и никто их не спрашивает, даже полиция. Лишний раз поминать имя Штепанека безусловно не стоило… Ага… Как же звали того мальчишку из забавного романа Марка Туэйна, который ему давала читать Танечка Иванихина… Нуда!

— Сойер, — сказал он, глазом не моргнув. — Мое имя Томас Сойер.

«Сойдет, — подумал он весело. — За банкирами как-то не водится привычки читать романы, как серьезные, так и развлекательные…»

Скаддер кивнул с таким видом, словно промолвил: «Бывает». Повторил:

— Сигару, мистер Сойер?

— Благодарю, — сказал Бестужев. — С вашего позволения… Я привык к своим.

— Прошу, конечно. Я же…

Он достал из деревянного ящичка длинную коричневую сигару с яркой наклейкой и занялся священнодействием, которое Бестужев несчетное число раз наблюдал на «Титанике»: понюхал ее с видом питерского извозчика, который опасался, что лавочник подсовывает ему несвежую колбасу, бережно обрезал конец никелированной гильотинкой, еще раз понюхал, принялся раскуривать. Бестужеву пришло в голову, что эта долгая церемония в данном случае несет еще и чисто утилитарный смысл: позволяет хозяину кабинета как можно дольше не вступать в беседу. Ну и черт с ним… Он достал пачку английских морских папирос и преспокойно закурил. Какое-то время они молча пускали дым, старательно избегая пересекаться взглядами.