Шесть персонажей в поисках автора - Луиджи Пиранделло

Директор. Странное? Что же тут странного?

Отец. Конечно, господин директор, актеры ваши мне нравятся… Вот, например, хотя бы тот господин… (Показывает на Премьера.) Или эта госпожа… (Показывает на Премьершу.) Но сознайтесь: право же, это не мы…

Директор. Чудак! Зачем же им быть «вами», если они актеры?

Отец. Именно потому, что они актеры! И оба хорошо играют наши роли. Но нам-то кажется, что у них получается нечто совсем другое…

Директор. Так что же у них получается?

Отец. То, что… принадлежит лично им, а вовсе не нам.

Директор. Иначе невозможно! Я вам уже сказал!

Отец. Понимаю, понимаю…

Директор. Ну, значит, на этом мы и покончим! (Актерам.) Продолжим наши репетиции без них. Репетировать в присутствии автора – всегда такая мука! Всегда-то они недовольны! (Отцу и Падчерице.) А сейчас давайте продолжать с вами! Только на этот раз прошу без смешков.

Падчерица. О, мне совсем не до смеха! Настает самая сильная для меня сцена… Будьте спокойны!

Директор. Значит, после реплики: «Прошу, не обращайте на мои слова внимания… ведь я тоже!» (Отцу.) Вы поспешно говорите: «Понимаю, понимаю» – и тут же спрашиваете…

Падчерица (перебивая Директора). О чем он спрашивает?

Директор. О причине вашего траура!

Падчерица. Э, нет, господин директор! Вы знаете, что он ответил, когда я попросила не обращать внимания на мое траурное платье? Он ответил: «Чудесно! Ну так снимите его скорее!»

Директор, Потрясающе! Вы что, хотите, чтобы зрительный зал пришел в негодование?

Падчерица. Но ведь это правда!

Директор. Бросьте вы свою правду! Вы в театре! И правда здесь хороша только до известного предела!

Падчерица. А что вы предлагаете?

Директор. Увидите, увидите! Предоставьте это дело мне!

Падчерица. Нет, господин директор! Весь этот наворот грязных и постыдных фактов, сделавших меня «такой», какая я есть теперь, я не позволю заменить сентиментально-романтичной сценкой: он спрашивает о причине траура, а я, всхлипывая и утирая слезы, рассказываю ему о недавней кончине дорогого папочки! Нет, нет и нет! Нужно, чтобы он сказал все так, как было на самом деле: «Чудесно! Ну, так снимите его скорее!» А я с щемящей болью в сердце от недавно пережитой утраты пошла, видите, туда… за ширму, и вот этими самыми пальцами, которые и теперь еще дрожат от стыда и отвращения, расстегнула корсаж, юбку…

Директор (хватаясь за голову). Ради бога! Подумайте, что вы говорите?

Падчерица (в исступлении). Правду! Самую неприкрытую правду, господин директор!

Директор. Да я… я и не отрицаю, что это правда… мне понятно ваше отвращение; но согласитесь, что на сцене все это решительно невозможно!

Падчерица. Невозможно? Ну что ж, тогда простите, я отказываюсь играть!

Директор. Да нет, видите ли…

Падчерица. Отказываюсь, отказываюсь – и все! То, что может подойти для сцены, вы уже обдумали вдвоем, спасибо! О, я отлично понимаю вас! Ему (показывает на Отца) не терпится вытащить на сцену свои душевные терзания, а я хочу показать вам свою драму! Именно свою!

Директор (пожимая плечами, сухо и высокомерно). Скажите пожалуйста, «свою драму»! Нет уж, извините, драма эта отнюдь не только ваша! Это и их драма тоже! Например, его (показывает на Отца) и вашей матери. Поймите, что сцена не терпит, чтобы один какой-нибудь персонаж действовал в ущерб другим. Все персонажи должны представлять одно слаженное целое, на сцене может играться только то, что целесообразно! Мне и самому известно, что у каждого есть своя особая внутренняя жизнь, которую он хотел бы выразить как можно полнее. Но в том-то вся загвоздка: выражать нужно ровно столько, сколько необходимо для партнера, а все остальное остается «внутри», должно угадываться! Конечно, было бы куда проще и удобнее, если бы каждый персонаж мог в пространном монологе… или даже в специальном обращении к зрителю… выложить все, что у него накипело! (Уже более добродушным, примирительным тоном.) Нужно уметь ограничивать себя, сударыня, это в ваших же интересах. Могу заверить вас, что ваша излишняя откровенность может произвести на публику тяжелое впечатление!

Падчерица (потупившись, прочувствованным тоном, после некоторой паузы). Верно! Но не забудьте, что, говоря о других мужчинах, я все равно подразумеваю только его!

Директор (сбитый с толку). Как так? Что вы хотите сказать?

Падчерица. А разве в глазах согрешившего виновником его падения является не тот, кто первый толкнул его в пропасть? Для меня первым был он… еще до моего рождения. Подумайте, и вы увидите, что это так.

Директор. Допустим! Но разве груз совести, тяготеющий над ним, представляется вам таким уж ничтожным? Дайте возможность и ему излить душу!

Падчерица. Позвольте! Как может он излить душу, выставить напоказ свои «благородные» страдания, свои душераздирающие нравственные сомнения, если вы не даете ему возможности сперва ощутить весь ужас объятий с падшей женщиной – той, которой он предлагал сбросить траурное платье и которая оказалась тем самым ребенком, которого он когда-то ходил встречать у дверей школы? (Последние слова она произносит дрожащим от волнения голосом.)

При последних словах дочери Мать разражается рыданиями. Все взволнованы. Длительная пауза.

(Едва рыдания Матери стихают, добавляет мрачно и решительно.) Здесь все свои. Публики тут нет. Завтра можете показывать ей все, что вам заблагорассудится. А сейчас хотите посмотреть драму такой, какой она была в действительности? Хотите видеть, как развивалась она в жизни?

Директор. Ну да, конечно! Все, что я смогу оттуда взять, я, понятно, возьму!

Падчерица. Тогда уведите отсюда эту бедняжку.

(Показывает на Мать.)

Мать (поднимаясь, истерически). Нет, нет! Не позволяйте ей, господин директор! Не позволяйте!

Директор. Мы только посмотрим!

Maть. Я не могу! Не могу!

Директор. Но раз это уже все в прошлом! Я вас не понимаю!

Мать. Нет, это происходит и сейчас, это происходит всегда. Мои мучения еще не кончились, господин директор! Я жива и свои страдания переживаю вновь и вновь, и нет мне от них избавления! А вот эти крошки, вы слышали их? Они молчат, они безмолвствуют, господин директор! Они цепляются за меня, чтобы вечно продлить мои мучения, но сами по себе они не существуют… больше не существуют! Вот она (показывает на Падчерицу) покинула… бежала от меня, и теперь она пропащая, пропащая… Если сейчас я ее увижу здесь, на сцене, то лишь для того, чтобы разбередить и без того не заживающие раны!

Отец (торжественно). О вечный миг! Она (указывает на Падчерицу) здесь для того, чтобы схватить меня, связать и приковать к позорному столбу навечно, придравшись к одному позорному мгновению моей жизни. Она не может от этого отказаться, а вы не в силах меня избавить.

Директор. Я не говорю, что не надо этого показывать: пусть эта сцена будет основой всего первого акта – вплоть до неожиданного ее появления. (Показывает на Мать.)

Отец. Точно так, господин директор. Тот миг явился тяжким приговором для меня. В ее крике заключены все наши страсти. (Показывает на Мать.)

Падчерица. Он у меня еще стоит в ушах! Ее крик чуть не лишил меня рассудка! Вы можете изображать меня на сцене как вам угодно, господин директор, даже в одежде… оставьте только руки обнаженными, одни руки… Мы находились в такой вот позе. (Подходит к Отцу и склоняет голову к нему на грудь.) Голова здесь, руки обвили шею… Я видела, как бешено пульсирует вена на моей руке… Я закрыла глаза и уткнулась ему в грудь! (Поворачиваясь к Матери.) Кричи, кричи! (Прячет голову на груди Отца; плечи вздернуты, словно для того, чтобы не слышать крика. Сдавленным голосом.) Кричи, кричи, как ты кричала тогда!

Мать (бросаясь вперед, чтобы разнять их.) Дочь! Дочь моя! (Оторвав ее от Отца.) Несчастный, ведь это моя дочь! Не видишь, что это моя дочь?

Директор отшатывается при этом крике к самой рампе; чувствительные восклицания актеров: «Отлично!», «Превосходно!», «Занавес! Занавес!»

Отец (в сильном возбуждении подбегает к Директору). Вот видите, вот… И все потому, что так оно и было на самом деле!

Директор (в восхищении, убежденный виденным). Ну да! Это как раз то, что нам нужно! Занавес! Занавес!

Как бы в ответ на многократные выкрики Директора Машинист дает занавес; у рампы, на фоне опущенного занавеса, остаются Директор и Отец.

(Глядя наверх, размахивает руками.) Идиот! Я говорил «занавес» в том смысле, что так кончается акт, а он и в самом деле опустил занавес! (Отцу, приподымая краешек занавеса, чтобы пройти на сцену.) Просто великолепно! Зрители будут в восторге! Успех первого действия я гарантирую!