Золотая трава - Пьер-Жакез Элиас

— Нельзя спасти людей, если не спасешь сначала судно. Это нам всем отлично известно. И каждый из нас думал сперва о себе, прежде чем подумать о вас. Мы с вами квиты, командир.

— Не называй меня командиром!

— Простите, Пьер Гоазкоз, это вырывается у меня иногда, если я не слежу за собой. У других тоже вырывается. За исключением мальчугана Херри, который слишком юн и не знает, возможно, что вы командовали кораблем во время войны четырнадцатого года. Ваш корабль был, правда, невелик, но — из железа и с пушками.

— Это — в другой жизни. В настоящей же я — так называемый хозяин-рыбак. Это — не лучше и не хуже, но о том, кем я был прежде, не должно идти речи.

— Я знаю, отец предупреждал меня. Но иногда я бываю легкомысленно рассеян. А уж после того, что мы вынесли…

— Приблизься, сынок, где ты?

— Рядом с тобой, можешь потрогать. Твоя рука лежит на моей ноге.

— Значит, это твою ногу я держу? А мне казалось, что я уцепился за весло. В тебе не чувствуется никакого тепла.

— Его осталось ровно столько, чтобы я еще жил. Но тебе, Пьер, обязательно надо немного поспать. Море и ветер утихли. Воспользуйся затишьем. При первом же дуновении необходимо найти способ вернуться. Один лишь ты способен разобраться в туманном месиве и понять, где мы находимся.

— Надо бы попробовать поспать. Но мне это всегда дается с трудом. К тому же я исчерпал в борьбе все свои силы. Усталость — это из-за возраста, ему не по зубам стычка со стихией, вот он и навалился на меня всей своей тяжестью. Я словно отрешен от своего тела. Мне хорошо. Какие повреждения на носу судна?

— По-моему, их не слишком много. Треснуло вверху правого борта. Если волнение возобновится, нас затопит. Но на это не похоже. Океан — мертв, небо — мертво. Приходилось ли тебе видеть, чтобы подобная буря стихала разом?

— Нет. Мне не привелось видеть океан в таком состоянии. Все началось неожиданно, и с каким неистовством волны подбрасывали «Золотую траву», а потом и небеса пришли в действие, ветер накидывался на нас со всех сторон, он никак не мог найти точного направления. Временами, вспомни-ка, ветер дул с противоположных сторон, океан так содрогался, что можно было подумать о землетрясении.

— Кто знает? Может быть, оно и произошло на берегу!

— Возможно. Сколько бы раз ни привелось пережить бури, причем самые разнообразные, всегда остаешься неучем.

— Правильно. Если кто-нибудь осмелится сказать мне, что изучил эту миску с соленой водой, как свою жвачку, я подниму его на смех — утру ему нос. Но, постой, поскольку я заговорил о носе, пари держу, что «Золотая трава» уткнет еще свой нос в берег. Несколько часов тому назад я бы не говорил об этом столь уверенно.

— А ведь это было прекрасно, Ален Дугэ!

— Прекрасно! Что же было такого прекрасного? Лично я с удовольствием избег бы подобной прекрасности. Ты иногда говоришь странные вещи.

— Я знаю. Мы чуть-чуть не пошли ко дну, когда я остановил судно, чтобы спустить паруса, после того, как мы потеряли фок-мачту. Но я не мог поступить иначе. Надо было рисковать. А что сделал бы ты на моем месте?

— Не знаю. Это — не моя обязанность. Ведь командуешь-то ты.

— Вот я тебе и приказываю, дуралей, сказать мне, что бы ты сделал?

— Всего скорее пошел бы ко дну. Все произошло так быстро и так странно. Ты маневрировал, как должно. Возможно, я и поступал бы так же, только менее ловко. Не попрекай себя, Пьер, ты — всегда самый лучший. Таким ловким моряком, как ты, был разве что мой отец. И то говорю это только потому, что я его сын.

— Твой отец был достаточно мудрым человеком. А я всего лишь морское животное. Отлично знаю, что обо мне говорят: «Пьер Гоазкоз чует рыбу, как охотничья собака чует дичь. Чутье ведет его на сардины. И он прямиком отправляется точь-в-точь куда надо. И находит. Никогда не возвращается порожняком. Если хочешь хорошо заработать при дележе добытого в море — нанимайся на «Золотую траву».

— Так говорят, и это — сущая правда.

— Но ведь Пьер Гоазкоз чересчур рискует, уходя в самую даль океана. Он не считается ни с ветрами, ни с небом, всегда отъединяется от флотилии, наполняя свои сети на опустевшем морском просторе. Если хочешь умереть на суше, не связывайся с «Золотой травой».

— Если хочешь сухопутной смерти, паси коров.

— И тем не менее — я обращаю внимание на ветры и на небо тоже. Я знаю их лучше любого другого моряка. Но зато, когда разыгрывается буря, я всегда оказываюсь в ее центре. В самом что ни на есть. Ни одной не упустила «Золотая трава». Знаешь ли почему?

— Да, я знаю почему.

— Нет, ты не знаешь.

— Как раз знаю. И хочу тебе это сказать. Ты нарочно так поступаешь.

— Нарочно?

— Вот именно. Нарочно.

— Откуда можешь ты это знать?

— А это все очень просто. Присматриваются, еще и еще раз, потому что задают себе вопрос, в чем тут дело, вдоволь наглядевшись, начинают кое-что смекать и кончают тем, что понимают суть дела. Большой Дугэ, мой отец, как мне кажется, умер, не очень-то отдавая себе отчет в твоих поступках. Однако возможно, он не хотел запугивать меня. Но он при мне произнес кое-какие слова в разговоре с моей матерью. Остальное я сам додумал, внимательно приглядевшись.

— Приглядевшись к чему?

— Я видел твое лицо и твои руки, когда менялся ветер и принимался дуть из гнилого угла, а море начинало вздыматься, как перекисшее тесто. Твои руки дрожали на руле, но никак не от страха. От горячности ожидания. А лицо у тебя светлело, и улыбка источала радость. По правде сказать, эта радость не очень-то была мне по душе. А твои глаза! Глаза выдавали тебя куда больше, чем все остальное. В них светился пламень торжества. Какого триумфа ты жаждал, я не очень-то понимал. Может быть, ты жаждал еще раз сразиться с этим чудовищем — океаном, который мобилизует все свои силы, чтобы поглотить тебя, и всегда — безрезультатно. Ведь ты его любишь не больше, чем мы, — не так ли? Но мы-то всего лишь обороняемся от него, а ты — ты на него наступаешь, ты ищешь повода разозлить его, ты бы хотел так его поразить, чтобы от него одна лягушачья лужа осталась, ты жалеешь, что он — не чудовище на четырех лапах, которое ты мог бы посадить на цепь, унизить, запихать в свинарник, сунув ему в рыло железку. Когда он бунтует, ты становишься невменяемым, тебе даже начинает казаться, будто он преследует персонально тебя. Ты прямо-таки делаешься обезумевшим. Но твое безумие мне нравится, хотя я с тобой и не согласен. Мне думается, что и другим оно нравится. Вот что я думаю, уж ты прости мне мои выдумки.

Ален Дугэ умолкает. Он ожидает, как отреагирует собеседник, но тот никак не реагирует. Никаким образом. Ни ворчания, ни взрыва хохота, ни нескольких иронических фраз, ни тихо высказанного согласия, ни полного признания или хотя бы всего лишь пожатия плечами или какого-либо движения головы, которую Ален отчетливо различает, пусть ее и окутывает туман, — четкий профиль со странным горбатым носом, столь редким на этом побережье, очень высокий рост — тоже здесь необычный: все это такие приметы Гоазкоза, что его никак не спутаешь ни с кем другим. Где, однако, заполучили такую внешность эти Гоазкозы — очень старинный здешний род, ведущий свое начало с незапамятных времен? В самом деле — совсем необычные люди. Сколько помнят старожилы, большой дом Гоазкозов, стоящий на отшибе, переходил от отца к сыну и доступ туда был открыт далеко не каждому крещеному человеку. Буквально от отца к сыну, ибо во всех поколениях у них рождался лишь один ребенок мужского пола. Если же появлялись девицы, то, достигнув соответствующего возраста, эти девицы тут же выходили замуж, и непременно в отъезд, после чего никто уже никогда их тут не видывал. Что же касается до жен Гоазкозов, то они их тоже отыскивали за пределами Корнуайя, всего скорее где-то в северной части Бретани, если судить по их чересчур подчеркнутому бретонскому произношению — прямо-таки проповедническому произношению. Они жили той же жизнью, что и другие здешние женщины, но только меньше болтали, никогда не улыбались, никого не посещали, разве только, как того требует обычай, по-случаю смерти или рождения. На свадьбах их никто не видывал. Тем не менее, когда кто-либо испытывал нужду, они, руководствуясь каким-то непостижимым инстинктом или предчувствием, не дожидаясь просьбы о помощи, оказывали ее, если только могли. Затруднением для других женщин являлась полная невозможность отблагодарить жен Гоазкозов, разве что только через их мужей, куда более доступных, потому что, владея шхунами, они имели команду матросов, с которыми у них были такие близкие отношения, что они в точности знали, что им можно сказать или сделать для них, не причинив беспокойства или обиды.

Впрочем, самые злые языки среди сплетниц, собиравшихся на плотомойне, не могли ничего плохого сказать о женах Гоазкозов. Последняя из них уже давно скончалась, ее, как и всех предшественниц, называли «супруга из большого дома» — ведь никто не знал ее девичьего имени, а называть ее «мадам» было невозможно — это несправедливо и исключило бы ее из сообщества моряцких жен. Пьер Гоазкоз был ее сыном, он никогда не предпринял поездки на север Бретани или куда-нибудь еще, с целью вывезти себе оттуда жену. Возможно, не надеясь сыскать женщину, подобную своей матери. С ним кончатся Гоазкозы. Прежде чем вернуться в родные места, он получил высшее образование в Париже, работал инженером на большой корабельной верфи и, по одному ему ведомым причинам, после смерти отца поселился дома. Как и все предшествовавшие ему Гоазкозы, жившие всегда лишь морем, под предлогом рыбной ловли он заказал себе рыболовецкую шхуну. Никто не мог понять, почему он назвал ее «Золотой травой». Ведь никогда не дают название судну, плавающему по океану, беспричинно. Хозяева рыболовецких шхун охотно пускаются в объяснение причин, почему именно они дали своему судну то или иное название. Получается, что выбор имени тут куда трудней, чем при крещении ребенка. Все прибрежные жители хотят быть в курсе этого дела. Название шхуны определяет и характер ее владельца, и те задачи, которые он перед собой поставил. «Хлеб наш насущный», «Аве Мария» или «Держись стойко» — это понять нетрудно. Но «Золотая трава»! Надо правду сказать, так называют морские водоросли, но далеко не каждую из них. Это куст бледных волоконцев, который растет сам по себе, прицепившись к подводному камню, застрявшему среди целого поля обычных водорослей. Они встречаются столь же редко, как клевер с четырьмя лепестками, но от века считаются дурными предвестниками. Крестьяне, нагружающие на берегу в свои повозки водоросли в качестве удобрения, обнаружив золотую траву, выброшенную на песчаный берег, словно обломок кораблекрушения, стараются изо всех сил не прикоснуться к ней своими вилами. Отцы знали почему, сыновья уже не знают. Пьер Гоазкоз несомненно знал, но поди задай вопрос этим Гоазкозам, надо подождать, пока они сами заговорят, если только удостоят. Пьер никогда не давал никаких объяснений, даже в один из тех редких вечеров, когда соглашался распить со всеми другими бутылочку у тетушки Леонии. А уж что может лучше, чем хорошая выпивка в кругу товарищей по схваткам с морем, развязать язык: тут высказываются такие секреты, о которых никогда в жизни даже и ваш исповедник не догадается, потому что в общем-то они не относятся к категории проступков, хотя, по существу, куда значительнее всех семи смертных грехов. Не сдержав любопытства, но безрезультатно, некоторые рыбаки пытались расспросить деда Нонну, с которым проводил обычно время Пьер Гоазкоз. Дед Нонна не знал ничего большего, чем любой другой смертный житель Логана. Нонна доверял свои тайны Гоазкозу, но тот ему нет.