Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Случалось, чаёвничали мы и болтали, даже когда не заставал я Юрку дома, возрастная разница нам не мешала. В институте тоже любили её, не припомню никого, кто бы плохо о ней отозвался. И это при том, что преподавала она нудноватую и, как нам, первокурсникам, казалось, ненужную и далёкую от медицины науку. Больше того, сумела она так читать свои лекции, что почти никто с них не сачковал, хотя перекличек не делала. И ни с кем не сюсюкала, не заигрывала, предпочтений никому не отдавала, на зачётах и экзаменах спуску никому не давала, даже мне с Юркой.
Но, как уж водится, нет правил без исключений. Всяко, конечно, бывало, а я из-за Ирины Семёновны даже полез однажды в драку. С Никитой Петровым. Кличка у него была – Хренотень. Откуда он выкопал это несуразное словцо, ранее мною вообще не слыханное, почему так полюбилось оно ему, что вставлял его где надо и где не надо, сказать не берусь. Заменяло оно ему любое другое, говорившее о том, что чего-то он недопонял или не нравится ему что-то. «Это что за хрено-тень?» – сплошь и рядом. Все мы – не школяры ведь, студенты уже – сразу отказались от былых школьных привычек звать друг друга короткими, производными в основном от фамилий прозвищами, и только к Никите Петрову едва ли не с первых же дней приклеилась эта Хренотень. И он, что удивительно, не обижался, не возражал, ему, похоже, это даже почему-то нравилось, словно какой-то особости, значимости, что ли, прибавляло.
Хотя и того и другого ему не занимать было. В институт он пришёл после армии, был постарше многих из нас, а главное – один из немногих на курсе членов партии, что ценилось в те поры ни с чем не сравнимо, вскоре заделался он парторгом курса, членом факультетского бюро. Парень к тому же был видный, рослый, на́шивал, единственный на курсе, мужественные рыжеватые усы. Он и в студенческом общежитии входил в какой-то руководящий совет, везде поспевал. При таких-то достижениях вполне мог бы не особенно напрягаться в учёбе, у кого из преподавателей рука поднялась бы посягнуть на такой авторитет. Напрягаться, однако, приходилось.
Из какого-то дальнего селения, где и школы-то приличной не было, потом ещё два года оттрубивший в железнодорожных войсках, познаниями обладал он хилыми. Только удивляться оставалось, как умудрился он при таком жёстком конкурсе, пусть и при всех своих периферийных, партийных, армейских и прочих льготах, поступить в медицинский. На «блатного» он уж никак не тянул, по всему было видать. Это потом уже, начиная с третьего курса, пообтёрся он немного, приспособился, более или менее соответствовал какому-то приемлемому уровню, на первых же двух, особенно на первом – совершенная дремучесть, словно вообще никогда ничему не учился, азов не знал. Органическая химия для него – тайна за семью печатями, лишь посочувствовать ему оставалось. Любого другого сходу вытурили бы после первой же сессии, но всё-таки, это понимали все, заслуживал он снисхождения, выборочного к себе отношения. К тому же весь первый курс красноречиво проходил он в вылинявшей солдатской форме со споротыми погонами. Помогали, шли ему навстречу. Кстати сказать, отнюдь он не бедствовал, не нуждался, как большинство таких же общежитских, сельских в основном ребят: отец его, узнали мы позже, был председателем колхоза, добротная кормёжка у него не переводилась, мог бы не прибедняться. Но было бы несправедливо не отметить, что мужичок он настырный, усидчивый, зубрил старательно.
А подрался я с ним прямо на кафедре, в коридоре, когда на первой нашей сессии сдавали мы экзамен по органической химии. Принимала сама Ирина Семёновна. Петров из своих каких-то соображений сдавать пошёл самым последним, застрял надолго. В нашей группе тогда уже зарождалась традиция не расходиться пока все не пройдут через экзаменационное горнило, болели друг за друга. Дождались и Никиту. Наконец он появился, красный, взмокший, злющий. О том, как сдал, можно было не спрашивать.
– Ну как ты? – спросил я.
– Завалила, – хмыкнул. – А чего от неё другого ждать?
– Не понравилось ей, как отвечал?
– Ей, кажись, другое не понравилось, не понятно разве?
– Что другое? – не понял я.
– Фамилия моя ей, видать, не понравилась! – насмешливо дернул усами. – Русская моя фамилия! А может, и ещё что, почище! Жидовка пархатая!
Злость, известно, плохой советчик. В том случае – не только для него, но и для меня. В Ирине Семёновне, смуглой и темноглазой, не было, я знал, ни капли еврейской крови. Во мне – была, дедушкина четвертинка. Но не потому вскипел я, накрыло вдруг меня. Всегда противны были эти фашистские мерзости, это его «пархатая», и вообще как-то всё тут совпало, одно к одному. Впрочем, это и дракой-то назвать было нельзя, просто двинул я ему по глумливой роже. Не изо всей силы, но тем не менее. Я раньше боксом занимался, разряд имел, но шансов у меня, если бы бросился он на меня, было маловато – он намного выше меня и килограммов на двадцать тяжелей. Но он не бросился. Причин тому, скорей всего, две. Рядом со мной мгновенно вырос Юрка, Никита отчётливо понимал, что подраться один на один у него сейчас не получится. Но более вероятно, что он, не мне, мальчишке, чета, сразу же просчитал, во что может вылиться для него эта драка в институтских стенах. Да и не только драка, повод к ней тоже, дальше меня вперёд смотрел. Поквитаться со мной мог бы и попозже, в более подходящих условиях.
Все застыли, уставившись на нас. Никита, выгадывая время, медленно вытер ладонью губы, сумел презрительно усмехнуться:
– А ты, гадёныш, тоже, значит, один из них? Твоё счастье, что руки о такое как ты дерьмо марать не хочется. Ничего-ничего, я тебе эту хренотень ещё припомню, пожалеешь, что на свет народился, сучонок…
Следующие несколько дней ожидал я, что где-нибудь подловит он меня, а Юрка, я видел, старался меня одного не оставлять, после занятий, как я ни сопротивлялся, до самого дома провожал. Никита, однако, должок мне не вернул, понял, наверное, что себе дороже. Но злопамятен был, долго ещё старался он при каждом удобном случае зацепить, уязвить меня, а на третьем курсе, он тогда уже в хорошем фаворе был, подгадил мне так, что я едва из института не вылетел, вспоминать не
