Я плохая мать? И 33 других вопроса, которые портят жизнь родителям - Екатерина Кронгауз

Я безусловно уважаю психологию, и детскую психологию в том числе, я считаю даже, что хороший психолог не может навредить, я даже училась на психолога. Но дело в том, что хороших психологов мало и помогают они тем, что правильно задают вопросы, зато плохих много – и они дают советы. Психология стала какой-то новой религией в родительском сообществе, наравне с грудным вскармливанием до 3–4 лет. Если ходишь к психологу – то вроде уже и раздражаешься на ребенка согласно норме, не понимаешь его в рамках выстраивания дистанции; в общем, все уже происходит немножко с благословения. Ну а то, что психолог всем не помешает, вообще не ставится под сомнение.

Интересно тут было другое – абсолютная, непоколебимая презумпция неадекватности матери. Мать – она либо “кукушка”, либо “наседка”. Либо “аморальна”, либо “зациклена”. Ну а если по отношению к детям звучит из ее уст слово “эксперимент”, то попросту дура и/или сволочь. Слушать чужие советы и пользоваться ими?! Как такое возможно?! Ну, потому что:

Да и какая же матьСогласится отдатьСвоего дорогого ребенка —Медвежонка, волчонка, слоненка, —Чтобы несытое чучелоБедную крошку замучило!

– и, конечно, ей обязательно надо к психологу.

Хочу заметить, что все родители экспериментируют над своими детьми и пользуются чужими советами. Любая тактика воспитания, отсутствие тактики, выстраивание тактики – эксперимент. Поход к психологу с ребенком – эксперимент. Воспитываете, как вас воспитывали? Нет? В гармонии? В любви? Носите на руках? Кормите по часам? По требованию? Ну вы экспериментатор. Режим, отсутствие режима, сбой режима, путешествие, поход в подготовительную школу – все это эксперимент над детьми. Купили конфету, когда он попросил? Не купили конфету?! Разница в этих экспериментах только в том, сколько этим способом пользовалось родителей до вас. Ну, и еще в том, чего вы, собственно, хотите.

У меня нет четких представлений о том, какими должны стать мои дети. Моя тактика воспитания почти всегда нацелена не на будущее, а на настоящее. В смысле, когда я не покупаю Леве каждую конфету и каждую машинку, которую он просит, я думаю не о том, что он вырастет эгоистом и потребителем, я просто не хочу ее покупать в каждом следующем ларьке.

Мои дети должны быть довольны в меру, в меру прекрасны, воспитанны и удобны в быту, и мы должны быть рады друг другу в данный момент, а не в какой-то момент в будущем. Потому что о будущем я подумаю завтра. И потому что я считаю, что бы ученые там ни говорили, воспитание – это черный ящик. Ты никогда не знаешь, что из него в итоге выйдет, и все, чего хотелось бы, это неплохо жить в этом черном ящике вместе с детьми прямо сейчас. Но я стараюсь никогда не осуждать чужую тактику воспитания – именно потому, что все вольны экспериментировать над своими детьми так, как им вздумается. Мне в голову не приходит считать, что нормальные родители (ну, те, которые хорошо относятся к своим детям) причинят непоправимый вред своему ребенку своим способом укладки спать или покупкой машинок. Себе – возможно, но это их личное дело. Хочешь растить его в гармонии, расти на здоровье. Хочешь верить, что от этого он станет счастливей других, не выросших в гармонии, – верь. Хочешь думать, что раннее развитие – это здорово, развлекайся чем хочешь. Хочешь придерживаться альфа-теории, прекрасно. Вот одна знакомая мне мать искала психолога, который бы приходил заниматься по несколько часов в день развивающими играми с ее, я не шучу, десятимесячной дочерью. Так пусть. А я когда-то прочла, что раннее развитие к средней школе уравнивается с обычным развитием, и до сих пор считаю, что все типы воспитания в подростковом возрасте смывает и только какие-то инстинкты остаются: сидеть за столом, вставать, когда старшие входят, здороваться, прощаться, место уступать, не визжать в публичных местах, не колотить других, не рыдать по любому поводу. А все остальное деформируется каким-то таким загадочным образом от окружения, первой влюбленности, школы, климата, внешности, количества братьев и сестер, от того, что в эти годы показывают в кино, от того, что в этот момент происходит в стране. И бессмысленно даже пытаться это заранее просчитать.

Но и учить собственных детей сидеть за столом оказывается непросто. Потому что долгое время твой ребенок вызывает у тебя только умиление. Когда он впадает в истерику, и ложится лицом на пол, и колотит ножками по полу – кажется, что это ужасно смешно. Маленький, толстый, глупый, обиженный, как самый настоящий. Или когда он дерется и отбирает у кого-нибудь игрушку – понимаешь, что нехорошо, но как же трогательно он это делает, какой он сильный, какой смешно невозмутимый. Дело в том, что мне, например, было всегда очень интересно наблюдать за тем, как устроено у моих детей более-менее все. Какие они в обиде, в ярости, в ревности, в стрессе, в усталости, в желании сделать больно и назло. Наблюдать, как те, у кого недавно на УЗИ еще даже не было ни имени, ни ножек, ни ручек – одно сердце, испытывают совершенно взрослые эмоции и проявляют их как-то, в том числе и нехорошо, – это так же удивительно и прекрасно, как когда они начинают класть руку под голову, когда спят, или закидывать ногу на ногу, когда сидят. Правда, это касается только своих детей – чужие, конечно, капризничают отвратительно, хочется их воспитать поскорее.

Но своих-то, получается, я воспитываю немного искусственно. Я говорю: нет, родной, нельзя так делать, нельзя отнимать игрушки, но сама в это время думаю: ути-плюти-плю. Говорю: не клади ноги на стол, а думаю: ууу, какие толстые ножки. Говорю: все, пора спать, а сама думаю, что вообще-то здорово было бы вместе поваляться и посмотреть сериал.

Считается, что в воспитании главное – предсказуемость и последовательность. С предсказуемостью еще как-то можно справиться. Но последовательность означает, например, следующее – раз вы сказали ребенку: “Если не ляжешь спать, останешься без чтения” и он не лег, то вы и в самом деле не должны читать ему на ночь. Удивительным образом, столкнуться с необходимостью быть последовательной мне пришлось совсем недавно. Как-то раньше до такого не доходило. Не знаю, кому было больнее в этот момент: Леве, который остался без книжки на ночь, или мне. Зачем я вообще сказала, что “если – то”, ну зачем?! Все, что мне хотелось в момент этой душераздирающей обиды, – сказать: ладно, я этого не говорила, ты так больше делать не будешь, побежали читать. А вместо этого пришлось обнимать, утешать, но не сдать ни буквы.

Я оказалась не самой последовательной матерью. Я могу сказать, что чего-то нельзя, а потом сдаться, особенно если Лева просит что-нибудь с улыбкой, и говорит “пожалуйста”, и добавляет, что “когда говорят «пожалуйста», то всегда отвечают «да»”, или когда Яша ложится на пол посреди метро и отказывается двинуться с места. Я понимаю всю тонкость и толстость их манипуляций и все равно веду себя непоследовательно. Но в этом зато есть предсказуемость. Да, мной можно манипулировать, но я утешаю себя тем, что умение манипулировать другими людьми тоже полезный навык, целое искусство, пусть учатся.

Глава 9

Воспитывать ли его похожим на себя?

Недавно мы жутко поругались с моей подругой. Из-за ее сына. У нее мальчик восьми лет – очень нежный мальчик, который любит читать, заниматься физико-химическими опытами и не очень любит людей. Его забрали из первого класса школы на домашнее обучение, он стал любить людей еще меньше, и когда во второй класс его отдали обратно в школу, у него возникли всякие трудности (плакал, сбегал с уроков), которые привели к тому, что он поколотил девочку (по крайней мере, он так об этом рассказал сам). Мальчика ее я люблю и судьба мне его дорога, поэтому я пустилась в идиотский спор.

Неожиданно для себя я выступила в популярном жанре: своди его к психологу. “Незачем”, – объясняла подруга. “Как же незачем? – удивлялась я. – Ведь ему трудно, может, у него Аспергер, может, есть какие-то простые способы облегчить ему жизнь”. Знаешь, рассказывала я, когда я немного занималась детьми с аутизмом, мне рассказали историю про первый класс для обучения детей с аутизмом. Там к каждому ребенку приставлен специально обученный сопровождающий, и он наблюдает за тем, как ребенок учится, и, если нет прогресса, пытается понять, в чем ключ. Например, про одного мальчика выяснилось, что он не воспринимает информацию, которая просто лежит горизонтально на столе, а если поставить ему материалы под углом – то тут же все видит, понимает и выучивает. Про другого выяснилось, что ему нужны утяжелители на плечи, и тогда ему становится гораздо спокойней, и он готов воспринимать информацию. Вот, говорю я подруге, вдруг твоему мальчику всего лишь надо надевать на плечи утяжелители, и жизнь его станет гораздо проще. “Никакой психолог не поймет моего ребенка, как я! – отвечала мне подруга. – Жизнь – сложная штука, мне было трудно, его отцу в жизни было непросто, у каждого свои особенности, он сильный, он справится, в этом и есть жизнь”. – “Но зачем?!” – возмущалась я. Мне казалось, у нее такая же логика, как у религиозных фанатиков, которые не вызовут умирающему ребенку врача, потому что если ему судьба выжить – Господь поможет. А то, что с позволения Господа существует медицина, им почему-то в голову не приходит.