Дом на углу - Александр Синдаловский

Что было делать со всем этим? Кофе я не пью, чертежным делом не занимаюсь. А чтобы почистить картошку или нарезать мясо мне всегда хватало одного ножа. Какое-то время я еще потихоньку раздавал свой скарб друзьям, но потом стал забывать, кто из них что подарил. Преподнести же человеку его собственный подарок было несолидно.

Оставалось только одно: устроить себе в гараже усыпальницу— вроде тех, что делали в скифских курганах или египетских пирамидах: надушиться, набальзамироваться лосьонами и кремами; облачиться во все сразу рубашки; обмотаться вязанкой галстуков и ремней; запеленаться в скатерти; и возлечь посреди ваз, чайников, чашек, и чашечек. А вокруг этого великолепия стояли бы монументальные витые колонны из парафина и сотни свечек поменьше. И курились бы благовония.

Поборов искушение, я все-таки избрал иной путь. Путь, надо сказать, непростой. Произошло это несколько лет назад. Накануне своего очередного дня рождения, я позвонил Грицевичу. Мы поболтали о перспективах роста Майкрософта, о моей новой подруге, а в конце разговора я напомнил:

— Так значит, в пятницу я жду вас всех у себя. Придете?

Он стал уверять, что, конечно, придет — с женой и сыном придет, что они меня видеть всегда рады, а тем более в такой день. Я поблагодарил, сказал, что и я буду им рад, а потом, как бы невзначай, добавил:

— А о подарке даже не беспокойся. Главное ведь — пообщаться. Ну, если хочешь, можешь преподнести мне альбом Дали. Дали мне очень нравится. Или Пикассо. А еще я Чюрлениса люблю.

— Спасибо, что сказал, — обрадовался Грицевич. — Я вообще считаю — каждый должен сам говорить, что хочет в подарок. Все равно ведь что-то купят. Так пусть лучше будет то, что действительно нужно.

— Правильно ты считаешь, — удовлетворенно подумал я.

Аналогичная беседа была проведена и еще с парой-тройкой друзей. Им я поведал о своем интересе к поэзии Гумилева и Рильке, а также к прозе Гессе.

Похоже, план срабатывал. Друзья не только не обижались на мою прямолинейность, но звонили сами, уточняли, осведомлялись о моих литературных и прочих предпочтениях, и удивлялись, как это они раньше не додумались спросить о такой простой вещи.

Лейкиной я сообщил, что не равнодушен к Жюльет Бинош, но только не в фильме «Английский пациент» и — уж тем более — не в этом банальнейшем «Шоколаде». Левушкину — что всегда хотел иметь «Антологию Битлз». Раньше такая сумасшедшие деньги стоила, а теперь вся на нескольких Си-Ди умещается. Левушкин меня поддержал и по секрету поведал, что еще в музучилище был фанатом Битлов, а скрипку свою всегда ненавидел.

В общем, все складывалось очень удачно, правильно складывалось. И этого дня рождения я ждал с нетерпением. Как в детстве.

Первым пришел Грицевич с семьей. Он вручил мне увесистую плиту, завернутую в серебряную, с блестками бумагу. Я начал сдирать упаковку. Грицевичи застыли в ожидании. Наконец-то был содран последний клочок обертки — вместе с мохнатым бантом из фольги. Я перевернул фолиант и замер: по глянцевой обложке ползло изможденное стадо бурлаков со знаменитой картины Репина, а поверх них красовалась надпись: «Русские художники-передвижники».

— Специально в русский магазин ездили, — пояснил Грицевич. — Ты же сказал, что любишь про искусство. А Дали там не было.

Я, как умел, изобразил восхищение.

Гости приходили один за другим, и на столе в прихожей росла гора подарков. Согласно ритуалу я извлекал содержимое из всех мешочков и пакетиков, потрошил коробочки, благодарил, а друзья скромно опускали глаза: мол, ладно уж, чего не сделаешь для хорошего человека?

Вместо Пикассо я получил альбом Писарро и каталог выставки «Голландский портрет ХVIII века». Был еще и набор открыток «Самаркандский ковер», календарь с репродукциями «Наскальная живопись Намибии», а еще — «Воспоминания» Баниониса из серии «Судьбы и годы». Это вместо Чюрлениса, наверное.

А Майя Квитковская преподнесла мне необъятных размеров акварель с изображенным на ней кривым арбузом, почему-то синего цвета, и зеленым салатом.

— Какой замечательный натюрморт! — пробормотал я.

— Это мяч в траве, — поправила меня Майя, ничуть, впрочем, не обидевшись. — Немочка сам рисовал в школе.

И она указала рукой на своего восьмилетнего рыжего отпрыска.

— Hi, — сказал отпрыск, — и блеснул металлической улыбкой в бракетах.

Мои литературные предпочтения тоже не были обойдены вниманием. Откликом на неосторожное упоминание о Германе Гессе стал двухтомник Юлия Гессена «О жизни евреев в России», сборник стихов Генриха Гейне в переводе Маршака и «Сказoк братьев Гримм» — правда, с иллюстрациями.

Памятуя, что в разговоре с кем-то я называл имя Рильке, я уже не удивился, увидев на столе немного потрепанную книгу «Рылеев — поэт и декабрист», а так же «Избранное» Максима Рыльского. Последняя была к тому же на украинском языке.

Подарили мне и Гумилева: правда, не стихи Николая Степановича, а монографию его сына, Льва Николаевича, «Этногенез и биосфера Земли». Подарили и видеокассеты: два фильма с участием Жюльет Бинош. Нужно ли говорить, что это были именно «Английский пациент» и «Шoколад»?

И лишь один Левушкин, старый добрый Левушкин, действительно порадовал. Как и обещал, раздобыл роскошный комплект «Антология Битлз» — шесть компакт-дисков в элегантных мелованных обложках. Здесь было все: и «Help», и «Hey, Jude», и «Girl», и моя самая любимая вещь — «Norwegian Wood». С ней мы получили первое место на конкурсе худсамодеятельности в институте.

Гости ушли, а я прибирал квартиру и все думал: жаль, что ни Рильке, ни Дали так и не добрались до подарочного стола. Но потом я взял в руки «Антологию» — и жалость исчезла. Я включил Си-Ди плэер, нашел трэк с «Norwegian Wood» и приготовился услышать вступительные аккорды на ситаре в исполнении Харрисона. Ситар там просто замечательный!

Нет, все-таки молодец этот Левушкин. Недаром что — сам битломан. Вот что значит — из одного города! Вот что значит — двадцать лет знакомы!

Однако никакого ситара я так и не услышал. Полились скрипки, вступили волторны, и вместо родного, чуть надтреснутого голоса Леннона раздался аккуратный кларнет. В ужасе я схватил футляр из под Си-Ди, присмотрелся и охнул: под курсивным, во всю обложку, заголовком «Битлз» мелким шрифтом было набрано: «В исполнении Лионского симфонического оркестра. Дирижер Андрэ Бешери». Эх, Левушкин, Левушкин. А еще — из одного города! А еще — двадцать лет знакомы!

Tак в жизни моей начался второй круг подарочного ада. Теперь после каждого праздника в гараже появлялись цветастые натюрморты — в рамках и без — с розами, виноградом, грушами, кусками сыра и даже колбасой. В дальнем правом углу я складировал изображения кошечек, курочек, козочек и уточек. Отдельно помещались собаки — немецкие овчарки, кокер-спаниэли, ирландские сеттеры, чи-хуа-хуа и мопсы.

В дальнем левом углу образовалась скульптурная секция: фемиды, афины, паллады, наяды, дриады и просто обнаженные дамочки.

А гаражные полки прогибались под грузом пяти экземпляров многотомной «Энциклопедии полезных советов», «Большой советской энциклопедии», «Энциклопедии строителя», «Сельскохозяйственной энциклопедии», «Справочника лекарственных растений» в 12 экземплярах, полным собранием сочинением Шолохова, полным собранием сочинений Остапа Вишни, «Антологией современной мадагаскарской прозы», антологией «Феминизм в канадской поэзии» и бесконечными альбомами по изобразительному искусству.

В общем, я смирился. Все так бы и продолжалось, но в какой-то момент я обнаружил, что свободного пространства в гараже уже не осталось. Я долго думал, мучился и, в конце концов, решился на отчаянный шаг — объявил, чтобы теперь приносили в подарок деньги. Просто деньги. Не хотел я прибегать к этому меркантильному варианту, но выхода не было.

— Разумно, — сказал Левушкин. — Имеешь право.

В тот вечер Левушкин явился раньше всех. Еще на пороге поздравил меня с днем рождения и протянул небольшой, туго перевязанный пакет. Предчувствуя неладное, я стал нервно разрывать ленту. Под оберткой оказался симпатичный альбомчик в пластиковой обложке, а в нем в специальных кармашках пестрели банкноты: катеньки, керенки, вейсмарковские дойче-марки, маоцзэдуновские юани.

— Я ведь знаю: ты в еще школе коллекционировал, — радостно объявил Левушкин. — Я всем нашим так и передал. Только почему ты раньше-то ничего не говорил?