Убийство на улице Чехова - Андрей Гуляшки

— Понимаю, — снова сказал Аввакум. — Между часами одной марки и одной модели может существовать опережение или отставание, которые выражаются плюсом или минусом, а что же остается сердцам людей! — Он засмеялся. — У людских сердец случается, что опережение и отставание, плюсы и минусы во времени измеряются не секундами, не минутами, даже не часами. А целыми эпохами! Вы не согласны?

— Э, вы заходите слишком далеко, мой друг. Мы с Виолеттой были детьми одной эпохи, то есть смотрели на мир одними глазами.

— Чудесно! — сказал задумчиво Аввакум.

— Хорошие были годы! — вздохнул профессор.

Разговоры в этом духе велись почти всякий раз, когда Аввакум приходил в гости к профессору. Тема «Виолетта» не была, разумеется, бесконечной. За несколько месяцев она была исчерпана, ее продолжительность не нашла отражения в длинной нити лет. Виолетта не смогла дождаться того торжественного часа, когда ее супруг был увенчан титулом профессора, она умерла, не увидев его даже доцентом. Так что, сколько бы историй из любви Павла и Виргинии, Германа и Доротеи ни содержала их дружба, она могла давать пищу для беседы двух друзей самое большее на несколько месяцев, а потом иссякла, как пересохший источник. Но вскоре вокруг этого источника начали расти точно грибы новые темы. Однажды возник разговор о старой дороге в Мостич, в другой раз — о прежних велосипедах «пежо». Какая сталь, какая резина! Этот ветеран еще делал свое дело. Профессор подарил его почтальону, а тот, уйдя на пенсию, передал своему сыну. Внук почтальона еще катался на бессмертном «пежо» по улицам еще более бессмертного села Мостич.

— Тайна столь долгой жизни велосипеда кроется в качестве стали, — сказал однажды Аввакум.

Профессор задумчиво проговорил:

— Сталь — да, конечно, но и работа! До войны люди делали все из хорошего материала, это верно, но они ведь и старались хорошо сделать! Например, этот мой велосипед… — Вздохнув, он замолчал.

Мне казалось, Аввакум полюбил профессора из-за этих его вздохов и из-за его молчания, наполненного, наверное, бог знает какими заботами и мыслями.

Эта привычка — слегка вздохнув, своевременно умолкать — была и у самого Аввакума.

Аввакум встретил меня в своем повседневном халате, но под ним был одет так, словно готовился уходить или только что вернулся откуда-то.

— Возвратился после ночных похождений или намереваешься сделать ранние визиты? — спросил я его будто в шутку, раздеваясь в прихожей.

— И на этот раз ты не смог угадать, — нахмурился Аввакум. — Когда ты наконец научишься видеть? Если б я возвратился после ночных «похождений», я был бы небрит, веки у меня были бы как полузакрытые ставни, а зрачки мутные. Всмотрись, пожалуйста, как это подобает внимательному человеку, и ты поймешь.

— Тебя куда-то срочно вызвали, — сказал я, — и ты готовишься к выходу.

— Опять двойка! — Аввакум покачал головой. — Если бы меня вызвали срочно, неожиданно, был бы я сейчас в домашних туфлях? Разве бы я набил и закурил свою самую большую трубку, а?

Он открыл дверь и пропустил меня в гостиную.

В камине горел чудесный огонь. Воздух тонко благоухал пылающими буковыми поленьями, еще более тонко благоухал коньяк «Преслав». Аввакум предпочитал его и французскому, и греческому. Насколько я мог судить по его лаконичным высказываниям и намекам, «Преслав» напоминал ему об археологических изысканиях и приключениях разведчика в дорогие его сердцу времена молодости. Я понимал его чувства. К примеру, всякий раз, когда я бываю в Момчилове, я останавливаюсь обедать в запущенной, обветшалой корчме бай Гроздана. Через две улицы — новый современный ресторан «Балкантуриста», но я не предпочитаю его постаревшей от времени корчме бай Гроздана. Она напоминает о прошлом, о момчиловской очаровательной Балабанице, занимавшей наши умы…

Огонь в камине буйствовал, напротив камина стояло любимое кресло Аввакума — массивное, венского стиля конца прошлого века, на колесиках, обитое бархатом темно-красного цвета, уже довольно потертым. На круглом столике красного дерева с массивными для его размеров столешницей и ножкой (впрочем, массивной и тяжелой была вся мебель в доме Аввакума), на знакомом мне круглом столике дымилась поставленная на глазурованную тарелочку большая джезва с только что вскипевшим кофе.

Я придвинул табуретку, сел поближе к камину и вытянул руки к огню, чтобы погреть их. Аввакум принес и для меня кофейную чашку и рюмку и пригласил расположиться у столика.

— Ты вот не смог угадать, выходил ли я из дому или же вернулся откуда-то, — начал он, наливая мне кофе и наполняя мою рюмку коньяком. — Я же попытаюсь рассказать, что случилось с тобой сегодня, — он посмотрел на свои часы, — между пятью и шестью часами утра. Не возражаешь?

Мне давно известна его страсть решать задачи такого рода. Есть ведь читатели, у которых хобби — решение кроссвордов, напечатанных на последних и предпоследних страницах газет и журналов. Любимым же развлечением Аввакума было разгадывать последние час или два повседневной жизни его друзей. И врагов тоже. Или, например, положение начатого уже предварительного следствия.

— Прошу! — сказал я ему, хотя в это утро у меня и не было настроения для подобных игр.

Попыхав трубкой, Аввакум сказал:

— Без четверти пять ты вышел из дома профессора Астарджиева и отправился пешком к себе домой.

— Откуда ты знаешь, что я был в доме профессора Астарджиева? — Я почувствовал, как какая-то дрожь — или нечто подобное — пронзила одновременно и мое сердце, и мою душу.

— Потом объясню, — сказал Аввакум. — Итак, ты вышел без четверти пять. Ты настолько был в несебя, что просто не замечал, как и шел, — бежал ли ты как преследуемый или же волочился как побитый. Может, на некоторых участках пути ты бежал, а на других еле тащился. Ритм ходьбы был синхронным с твоим душевным состоянием. Но, двигаясь в таком ритме, ты прошел путь от Астарджиева до своего дома примерно за пятнадцать-двадцать минут. Измотанный, ты вошел в свою небольшую прихожую, швырнул шляпу на стул, который находится справа от журнального столика, закутался в пальто и побыл так, окоченевший от холода и мучительных переживаний, примерно минут пять. Затем, пришпоренный великим инстинктом самосохранения, ты вскочил, взял шляпу и бросился бежать ко мне, верно? Но от волнения и спешки вместо того, чтобы взять шляпу со стула, ты схватил шляпу, которая была на вешалке. В этот момент там находилась твоя светлая летняя шляпа. И ты пришел ко мне в зимнем пальто и летней шляпе, любезный. Лицо у тебя все еще синевато-серого цвета, а в глазах — все еще ужас. Не хочешь взглянуть на себя в зеркало?

— Не надо, — сказал я грустно.

Мы помолчали.

Он налил в мою рюмку коньяка, налил и в свою, встал и отлил несколько капель на пол.

— Вечная память профессору, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом.

Ноги у меня дрожали, колени подгибались. Я уморился, пока добирался сюда, на улице было так скользко! Но я тоже поднялся и дрожащей рукой отлил на пол несколько капель.

— Мир праху его! — промолвил я, удивленный и смущенный. Потом спросил Аввакума: — Что, Надя тебя уведомила по телефону?

В уголках губ появилась у Аввакума едва заметная добродушно-ироническая улыбка.

— Для меня, милый, дочь профессора не просто Надя, а Надя Кодова. Люди, окружавшие профессора, чужие мне. Даже его дочь. Тебе хорошо известно, что я поддерживаю с ними лишь формальное знакомство. Я — последний, к кому бы обратилась Надя по какому бы то ни было поводу. Даже по поводу смерти своего отца.

— Но все же кто-то ведь рассказал тебе о событиях? — настаивал я взволнованно, даже нервно.

Аввакум долил мне коньяку, снова пыхнул дымом, пристально глядя на огонь, потом пошел к широкому окну, выходившему на террасу дома, и раздвинул шторы. Уже наступило бледно-серое утро. По-прежнему валил снег.

— Несколько лет тому назад мне посоветовали познакомиться с профессором, — сказал Аввакум, усаживаясь в кресло. — Никаких подозрений не было, напротив, о нем шла слава как об очень честном, лояльном ученом… Но он был видным микробиологом, работал в секретной лаборатории, имел дело с ядами — короче говоря, им могли заинтересоваться иностранцы. Поэтому мне посоветовали познакомиться с ним — на служебном языке это означает, что мне дали поручение узнать, нет ли поблизости «волка»…

— Вот, значит, каким другом ты был профессору! — сказал я с упреком.

Не обратив внимания на мой упрек, Аввакум продолжал:

— Но за эти годы никакого «волка» около профессора не появилось, а случилось так, что я с ним подружился. О покушении же я узнал вчера вечером. Мне позвонили из моего отдела — там поддерживают связь с управлением милиции.