Пленники - Гарегин Севиевич Севунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вернее — ты его копия? — поправил рассказчика Оник.
— Дай досказать человеку! — подосадовал Великанов.
— Ну, обнялись мы… Он меня поцеловал — смущенно так. Подошли его дочери, сын; тоже меня обняли. А мать не пришла. Правда, потом и она, поверив, что никакой подлости со стороны отца не было, стала относиться ко мне, как к родному. После этого и отец приезжал в Саратов, а меня все они часто приглашали в Ереван. Хороший город Ереван!..
Бледное лицо Тонояна осветилось слабой улыбкой; Его занимательный рассказ на время отвлек слушателей от ужасной действительности. Оник, как бы подводя итог разговора, — невольно вернул к ней всех их.
— Проклятая война! — воскликнул он. — За что только мы мучаемся?..
И, помолчав, неожиданно добавил:
— Кажется, и сегодня нам ничего не дадут.
4
На следующий день тоже не дали еды.
Тоноян разделил между новыми знакомыми второй сухарь. Сам он отказался от своей доли — у него поднялась температура, есть он будто бы не хотел.
Внутри лагеря в этот день часть территории отгородили колючей проволокой.
Сначала пленные не понимали: для чего понадобилось устраивать в тюрьме тюрьму? Все выяснилось, когда за проволоку начали уносить больных тифом.
Оник уговаривал встревоженного Тонояна:
— Держись, братец, болеть не стоит. Нужно посмотреть, что еще с нами может стрястись.
Легко сказать — «не болей». Болезнь не спрашивала разрешения. Накануне подбирала трупы умерших тифозников одна подвода, сегодня их было уже две. Эти телеги, доверху наполненные мертвецами, производили на живых самое тягостное впечатление. Смерть неотступно стояла перед глазами и, казалось, ликовала, что ей предоставлена возможность помучить людей.
Хлеб принесли через несколько дней. Каждому пленному выдали по небольшому ломтику. Лагерь снова разгородили проволокой, оставив узкий проход: через него проходили те, кто получил свою долю. Люди, измученные голодом, набрасывались на жалкую порцию хлеба, жадно проглатывали ее и с недоумением оглядывались вокруг: голод после этого сказывался еще сильнее.
Этот день ознаменовался еще одним событием: в четырех концах лагеря, у проволочной загородки, началось сооружение нескольких вышек. Первая из них была готова уже на другой день.
На вышку, стуча по ступенькам коваными сапогами, в сопровождении двух солдат поднялся немецкий сержант и, самодовольно щурясь, стал в позе Наполеона. С вышки вряд ли можно было оглядеть территорию огромного лагеря, но фашист держался так, будто перед ним расстилался целый мир.
Сержант решил позабавиться. Солдат подал ему буханку хлеба. Отщипнув несколько кусочков, сержант крикнул:
— Эх, вы!.. Хлеб! Хлеб!.. — и как бросают зерно курам — высыпал горсть кусков.
Люди, услышав слово «хлеб», устремились к вышке.
Прежде чем бросить новую горсть, сержант выждал, пока соберется большая толпа. Уже сотни исступленных, горящих голодным огнем глаз смотрели снизу на немца. Только тут он с самодовольной улыбкой на толстой красной физиономии разжал пальцы.
Что-то невероятное произошло у подножия вышки. Там, где упали на землю куски хлеба, мгновенно вырос холм из копошащихся тел. Со всех сторон напирали люди, валили с ног, топтали друг друга. А ведь многие из них были так обессилены, что едва держались на ногах. Эти падали в первую очередь. Остальные шагали по ним, наступая на голову, на грудь, на живот. Душераздирающие вопли слышались из плотной кучи тел.
Казалось, ко всему человечеству была обращена эта потрясающая мольба. Но никто не слышал ее. По всему миру грохотали орудия, свистели пули, взрывались снаряды и бомбы: рушились и пылали новые и старые города и села; на полях и в садах, где росли хлеба, где созревали вишни и яблони, где совсем недавно раздавалось только щебетание птиц да жужжание пчел — текла кровь..
Да, мир оглох. И гласом вопиющего в пустыне прозвучала последняя мольба умирающего в давке: — Пожалейте, люди!.. Его не услышали даже те, кто лежал сверху и делал сейчас тщетные попытки выкарабкаться из этого смертоносного клубка.
Сержант, устроивший это зрелище, долго ржал от удовольствия, ухватившись волосатыми пальцами за перила вышки. Но под конец в водянистых глазах солдафона восторг сменился страхом. Спустившись с вышки, он вместе с солдатами принялся работать направо и налево резиновой дубинкой, Клубок человеческих тел постепенно распутывался. Уцелевшие начали разбегаться. С трудом поднимались упавшие. Лица их были исцарапаны, разбиты в кровь, одежда изорвана в клочья.
На месте происшествия остались лежать два трупа.
Напрасно сержант «взбадривал» их ударами и пинками, напрасно ревел:
— Вставайте, грязные свиньи!
Этим людям уже не суждено было подняться.
Оник, Великанов, Гарник и Тоноян молча наблюдали за всей этой сценой, стоя в стороне от вышки. Они поздно узнали, чем вызвана свалка, и случайно не попали в нее. Увидев бегущего к ним с поднятой палкой сержанта, друзья поспешно вернулись на свое место.
Они были совершенно подавлены увиденным. Все молчали. Опустившись на землю, Оник только тяжело вздохнул.
— Да-а… — отозвался после долгой паузы Великанов.
Тоноян лежал, стиснув ладонями виски, мрачно глядя вверх, в промоины рваных облаков. Над горизонтом тучи собирались в сплошную темную массу. Она медленно разрасталась, охватывая небо и, казалось, давила на землю; казалось, предвещала конец всему, что на ней живет.
— Конец… конец! — тоскливо пробормотал он.
— Что говоришь, Тоноян? — окликнул Гарник, думая, что товарищ начинает бредить.
— Спасения нет!.. Сдохнем мы тут, как мухи в паутине…
— Погоди, приятель! — с укором посмотрел Оник. — Смерть нас всех стережет. А нам надо как следует подумать — идти ли ей навстречу. Советую и тебе, Борис, не умирать раньше времени.
— Голова у меня разламывается, Оник, — неожиданно спокойным голосом сказал Тоноян. — Моя мать всю жизнь жаловалась на головную боль… Я никак не мог понять ее — никогда не страдал головной болью.
— Ну, что ж! — откликнулся Оник. — И все-таки подожди. Через несколько дней рана твоя заживет — и головную боль как рукой снимет.
Великанов не участвовал в разговоре. Засунув руку за пазуху, он яростно скреб ногтями грудь.
— От этих вшей покою нет. Надо вытрясти… — Иван стал снимать рубаху.
Оник безнадежно махнул рукой.
— Э, так от них не избавишься! Вши тут прямо на земле! Как-то в нашей деревне было так много блох, что даже в шалаше на поле не давали спать. Прямо как саранча! Потом сразу исчезли. И вошь — она точно так же.
Вспомнив о своей деревне, Оник посмотрел на тучи, клубившиеся над горизонтом. Сердце его вдруг сжала тоска. Он всегда доводил свои рассказы до конца, но на этот раз
