Гамбара - Оноре Бальзак

Андреа смотрел на Гамбара в немом изумлении. Сначала его поразила ужасная ирония: человек, так тонко передававший чувства жены Магомета, не замечал тех же чувств у Марианны; но безумие композитора даже затмевало безумие мужа. Не было ни малейшего проблеска поэтической или музыкальной идеи в оглушительной какофонии, резавшей слух: этому бесформенному произведению совершенно чужды были основы гармонии, самые ее элементарные правила. Вместо искусно развернутой музыкальной композиции, которую описывал Гамбара, клавиши под его пальцами производили хаотическое чередование квинт, септим и октав, мажорных терций и наступательное движение кварт без сексты в басовом ключе, дисгармоничное, случайное сочетание звуков, фальшивые аккорды, казалось, нарочно подобранные для того, чтобы терзать слух даже самых немузыкальных людей. Трудно описать это дикое исполнение немыслимой музыки, — тут нужны какие-то новые слова. С грустью убеждаясь в безумии такого славного человека, Андреа испытывал чувство неловкости, краснел и украдкой посматривал на Марианну; она сидела, опустив глаза, вся бледная, и не могла сдержать слез. А Гамбара, наслаждаясь сумбурным сплетением звуков, время от времени издавал восторженные возгласы, млел от восхищения, улыбался своему фортепьяно, а то смотрел на него с гневом, высовывал ему язык, как юродивый; словом, он был опьянен поэзией, хмелем ударившей ему в голову, и тщетно пытался ее передать. Странные диссонансы, рождавшиеся под его пальцами, звучавшие, как вопли, ему, очевидно, казались небесной гармонией. И, судя по взгляду его голубых глаз, устремленному в иной мир, по нежному румянцу, окрасившему его щеки, а главное, по выражению блаженства, которым экстаз запечатлел его черты, какой-нибудь глухой зритель мог бы подумать, что он присутствует при импровизации, достойной великого артиста. Такая иллюзия возникла бы тем более естественно, что исполнение столь нелепой музыки требовало искуснейшей техники, чудесной беглости пальцев. Должно быть, Гамбара вырабатывал ее в течение многих лет. Надо сказать, что сейчас работали не только его руки. Сложное применение педалей заставляло двигаться все его тело; пот струился по его лицу, когда он силился развернуть крещендо, пользуясь всеми слабыми средствами, какие предоставлял ему неблагодарный инструмент; бедняга весь трепетал, задыхался, вскрикивал; пальцы его быстротой могли бы поспорить с раздвоенным жалом змеи. Наконец с последним грохотом фортепьяно он откинулся назад и оперся головой о спинку кресла.

— Per Bacchus! Я просто одурел! — воскликнул граф, выходя на улицу. — Если бы ребенок вздумал плясать по клавишам, и то лучше получилась бы музыка.

— За целый час ни одного благозвучного аккорда, сплошь диссонансы! Ведь это надо же ухитриться! Вот черт! — воскликнул Джиардини.

— И как это прелестное лицо Марианны не исказится от такой ужасной какофонии, которую она слышит постоянно? — вслух спросил себя граф. — Право, Марианна того и гляди подурнеет.

— Синьор! Надо ее спасти от такой страшной опасности! — отозвался Джиардини.

— Да, — сказал Андреа, — я уже думал об этом. Но, чтобы узнать, не строю ли я свои планы на ложной основе, мне необходимо проверить свои подозрения, проделать опыт. Я приду сюда еще раз, хочу посмотреть, какие музыкальные инструменты он изобрел. Завтра после обеда мы устроим пирушку. Я сам пришлю вина и лакомства.

Кухмистер поклонился. Следующий день граф употребил на то, чтобы обставить квартиру, которую он предназначил для бедной четы. Вечером он пришел к Гамбара и увидел, что присланные им вина и пирожные расставлены на столе с некоторым изяществом, — очевидно, об этом позаботились Марианна и кухмистер. Гамбара с торжествующим видом показал гостю маленькие барабаны: на каждом из них были насыпаны крупинки пороха, при помощи которых он вел наблюдения над природой различных звуков, издаваемых музыкальными инструментами.

— Вот видите, — сказал он, — какими простыми приемами я доказываю великое предположение! Акустика открывает мне таким образом аналогичное воздействие звука на все предметы, до коих он достигает. Все явления гармонии исходят из единого центра и сохраняют тесную связь между собою, вернее, гармонию, единую, как свет, мы нашими искусствами разлагаем на составные части, как призма разлагает солнечный луч.

Затем Гамбара показал музыкальные инструменты, сконструированные по его законам, и объяснил, какие изменения он внес в их устройство. Наконец он с пафосом сообщил, что этот предварительный показ может удовлетворить любопытство только зрительными впечатлениями, но он завершится иначе: гости услышат музыкальный инструмент, способный заменить целый оркестр. Гамбара назвал свое изобретение пангармоникон.

— Уж не та ли это штука, что запрятана в большой ящик? — сказал Джиардини. — Когда вы ее пускаете в ход, все соседи жалуются. Долго вам на ней играть не придется, — сразу явится полицейский комиссар. Имейте это в виду.

— Если этот несчастный безумец останется, — сказал Гамбара на ухо графу, — мне будет невозможно играть.

Граф удалил кухмистера, пообещав ему вознаграждение, если он согласится постеречь на улице, чтобы игре не помешали соседи или патруль. Кухмистер, не забывавший и себя, когда подливал вина музыканту, согласился. Гамбара не был пьян, но пришел в такое состояние, когда все умственные силы крайне возбуждены, когда стены комнаты кажутся сияющими, крыша над чердачной каморкой вдруг исчезает и душа уносится в мир духов. Марианна не без труда сняла чехол с инструмента величиною с рояль, но имевшего сверху еще один корпус. Кроме надстройки и ее основы, от этого странного инструмента отходили раструбы нескольких духовых инструментов и заостренные концы каких-то полых стволов.

— Сыграйте, пожалуйста, ту молитву, которую вы находите такой прекрасной, — ну ту, которой кончается ваша опера, — сказал граф.

К великому своему удивлению, Марианна и Андреа с первых же аккордов почувствовали мастерскую игру. Удивление сменилось восхищением, смешанным с недоумением, затем они преисполнились восторга, забыли, где они, кто перед ними играет. Даже целый оркестр не мог бы произвести такого впечатления, как эти духовые инструменты, напоминавшие своим звучанием орган и чудесно сочетавшиеся с гармоническими богатствами струнных инструментов; еще несовершенное устройство этой странной машины мешало композитору широко развернуть тему, но замысел казался от этого еще более великим, — ведь совершенство произведений искусства зачастую препятствует душе придать им величие. Не потому ли эскиз выигрывает по сравнению с законченной картиной, когда судят о нем люди, умеющие в мыслях завершить творение художника вместо того, чтобы воспринять его вполне отделанным? Из-под пальцев Гамбара поднималась, словно облако фимиама над алтарем, такая чистая, такая нежная музыка, какой граф еще никогда не слышал. Голос композитора стал молодым и не только не портил этой богатой мелодии, но объяснял, поддерживал, направлял ее так же, как глухой, дребезжащий голос искусного чтеца, каким был, например, Андрие, углубляет смысл великолепной сцены Корнеля или Расина, внося в нее задушевную поэзию. Музыка, достойная ангелов, раскрывала сокровища, таившиеся в этой мощной опере, которую никогда никто не мог понять, пока Гамбара пытался передать ее, будучи в трезвом рассудке. Граф и Марианна не могли ни взглядом, ни словом сообщить друг другу свои мысли, так обоих захватила музыка, такое изумление вызывал в них этот стоголосый инструмент, звуки коего минутами давали полную иллюзию человеческого голоса; постороннему слушателю могло бы показаться, будто поют невидимые девушки, где-то спрятанные мастером в комнате. Лицо Марианны озарил чудесный свет надежды, возвращая ему все волшебное очарование юности. Это возрождение красоты, вызванное проявлением гениальности ее мужа, несколько омрачило грустью наслаждение, которое в этот чудесный миг испытывал граф.

— Вы наш добрый гений, — сказала ему Марианна. — Я готова верить, что вы вдохновляете Паоло; ведь я никогда не слышала подобной музыки, хотя мы с ним неразлучны.

— Слушайте прощание Хадиджи! — воскликнул Гамбара и заиграл каватину, которой накануне дал старый эпитет «величественная». Эта ария вызвала у обоих влюбленных слезы, — так дивно в ней была выражена самая возвышенная самоотверженность в любви.

— Кто же мог внушить вам такие песни? — спросил граф.

— Дух, — ответил Гамбара. — Когда он появляется, все вокруг меня как будто объято огнем. Я воочию вижу мелодии, они возникают передо мною, прекрасные, как цветы, свежие и яркие. Они сияют, они звучат, и я их слышу, но нужно бесконечно много времени, чтобы их воспроизвести,

— Еще! — воскликнула Марианна.

Гамбара, не чувствовавший на малейшей усталости, вновь заиграл, без всяких усилий и без жеманства. Он исполнял свою увертюру так талантливо и раскрыл столько новых музыкальных красот, что граф был потрясен и в конце концов счел эту игру магической, подобной тому колдовству, каким чаровали Паганини и Лист, ибо такое исполнение все меняет, превращает музыку в воплощенную поэзию, возвышающуюся над музыкальными творениями.