Попутного ветра! - Светлана Дильдина

   А еще Пленка с трудом переносила крепкое спиртное. То есть переносила с трудом она, а выворачивало наизнанку меня. Порой нам удавалось заключить перемирие… к примеру, сдав на выпускной балл, отмечали мы хорошо.

   Зато у меня у единственного утром не болела голова.

   И мы бродили по городу с Арникой от утренней зари до вечерней, и снова — до утренней.

   Она похожа на тополиный пух — невесомая, нежная и почти бесплотная.

   Родители дали ей такое чудное имя… кажется, это цветок.

   У Ники мягкие ладони. В них хорошо держать птицу — маленькую, вздрагивающую от стремления умчаться в небо…

   Весной в Лаверте цветут акации. Маленькие пушистые шарики, желтые, белые и розовые. Арника их любила всегда… то есть, и сейчас любит, наверное. Я забирался на дерево и отламывал ветки, все пальцы перемазывая соком… возле причала было много акаций. Стражи порядка следили, конечно, только мне везло. Один только раз засвистели, кинулись к нам — я спрыгнул, рассыпая ветки, и мы помчались со всех ног.

   Потом долго смеялись, даже хотели вернуться — блюстители порядка ведь не дворники, не станут подбирать цветы с тротуара.

   Когда ее родители уехали в жутко дорогой санаторий, мы ночевали у нее. В первый раз… ну, то есть совсем в первый. Для обоих.

   Нам едва исполнилось шестнадцать — казалось, это ужасно много…

   А теперь я расскажу все до конца. В общем, почти привык уже… поначалу тяжко было. Спасла меня Пленка, как ни дико звучит. Она грела… изнутри, будто желая помочь. И — Адамант, хотя он-то сроду не согласится. Он утверждает, что благотворительность в отношении дураков ему не интересна.

   Это случилось в последний день октября, жаркого, будто лето. Помнится, мы шутили, что зимой у нас будут цвести каштаны, зато летом повалит снег. Мне подумалось тогда — никто ведь не знает, сколько раз еще человек увидит снег или каштаны, нарядные, в розово-пенных рожках. Старикам уж лучше не думать…

   Последним, с кем я говорил, оказался Айшан. И расстались мы не слишком по-дружески.

   Теперь я знаю про слежку, а тогда не догадывался. Не знаю, что от меня хотели — может быть, просто перехватить на недозволенном молодежном сборище и прижать на всякий случай, или иное что. Толку гадать?

   Так или иначе, тогда я собирался идти.

   Если честно, мне всегда было плевать на политику. Это Най рычал и темнел, когда происходило нечто, по его мнению, идиотское. Это Айшан собирал новости и писал задумчивые и, по правде сказать, неплохие статьи. Это еще пара приятелей использовала любой повод, чтобы помахать транспарантами и покричать во всю глотку.

   Но за компанию, когда нечем заняться — почему нет?

   Айшан долго мялся, а потом спросил совсем уж прямым текстом, намерен ли я идти на эту площадь. Я сказал — да. Он повертел в пальцах стакан и почти приказал — не ходи. Я прицепился, будто репей — что, мол, за тайны… Айшан со стуком поставил стакан, чужим голосом произнес:

   — Я тебя предупредил.

   И ушел.

   Я смотрел вслед… он долго стоял на тротуаре, глядя в мое окно. Солнце на него падало — светлый такой, а воротник он поднял от ветра, придерживал рукой. Таким и запомнился…

   На площадь я все равно собирался пойти. Не успел.

   Мне нравилось гонять по обводной. Особенно ранним утром и поздно вечером, когда почти нет машин и можно выжимать из Ромашки всё, на что он способен. По-моему, Ромашке тоже нравилось мчаться по трассе, размеренно ворча.

   Сумерки были бледно-сиреневыми, а не серыми. Я очень хорошо запомнил — сиреневый воздух, темная зелень и медно-золотые огни. Изогнувшийся полумесяцем город, поселки, будка железнодорожного смотрителя недалеко от Лаверты…

   Ромашка пел — лаковый муравей на колесах, трудолюбивый и сильный.

   И поворот.

   Я увидел несущиеся на меня фары. Потом почему-то парящий столб… ничего больше. Очнулся, когда меня везли к операционной — точно туда, увидел табличку. Попросил пить… жутко горело в горле. Врачи отшатнулись от каталки…

   Помню бледно-голубой потолок — и очень хотелось пить. Не давали… не знаю, как удалось это выдержать. Может быть, там я промучился сутки или чуть меньше. Мне кололи что-то с запахом груши. Понимаю, как дико звучит, но я и вправду чувствовал запах. Не помогало — я испытывал боль, и сознания не терял. Потом вкололи что-то еще, и этого мне хватило.

   Та часть, которая еще сопротивлялась, сумела договориться с другой.

   Была очень холодная ночь. На небе — не звезды, а снежные крупинки, блеск резал глаза. Я не помню, как оказался возле гаража с Ромашкой. Быть может, смог дойти сам, а может, как-то иначе. На мне были черные джинсы, черная водолазка и любимая ветровка, в кармане я нашел ключи. Открыл гараж, первым делом поздоровался с Ромашкой — руль погнут слегка, вмятина на боку, но ничего, в общем; потом откупорил бутылку с водой — постоянно держал запас — и пил. Литр, кажется, за один раз…

   Потом вывел Ромашку наружу.

   Не помню, о чем я думал тогда. Почему не удивился дикому холоду… мне все равно было, хотелось только убраться отсюда подальше к лешему.

   Мотор завелся с пол-оборота.

   Я сам не знал, куда еду. В голову не пришло направиться домой или к друзьям — по чести сказать, у них мне было куда лучше, чем дома. Я выехал на внешнюю обводную, гнал куда-то на ста пятидесяти, а машин не было — ни встречных, ни едущих в том же направлении. Потом понял — нет и огней. Растерянность была, помню, но не страх. Сарай какой-то проехал, или сторожку — темную, похоже, пустую. Потом увидел фигуру впереди — человек стоял, подняв руку с фонариком. Я остановился, а он улыбнулся смущенно, попросил подвезти. «Куда?» — спросил я, он указал — вперед…

   С неба начала сыпаться ледяная крупа, когда мы остановились у грунтовой дороги — трасса кончалась тут. Съезжать с гладкого бетона мне не хотелось, а пассажир — он так и не произнес больше ни слова — слез, как само собой разумеющееся, шагнул вперед. Очень быстро скрылся за поворотом и пеленой снега. Я шагнул к Ромашке — что-то хрустнуло под ногой. Нагнулся, увидел фонарик. Подобрал.

   Больше он никуда не годился, с разбитым стеклом и вдавленной внутрь кнопкой. Почудился голос — вздрогнул, оглянулся, забыв, что держу в руке разбитое стекло. Никого не было, только снег — теперь он не валил сплошной массой, а снова падал редкими крупинками.

   Смотрю, а по ладони течет кровь. Распахал наискось… и даже не больно. У меня куртка дыбом встала, настолько страшно. Я сжал ладонь со всей дури… когда от боли взвыл, успокоился.