Отдел «Массаракш» - Антон Первушин

Больно было и стыдно Птицелову.

Ему всегда было больно и стыдно, когда он слышал чужую ложь. Вроде врет другой человек, а нехорошо ему — Птицелову.

На том диване остались пятна крови Лии, Пакуша же по-хозяйски расселась на нем, подтянула под себя ноги, одновременно она продолжала говорить, говорить, говорить… наверное, в тот день не отыскалось бы в поселке места, где не был слышен ее визгливый голос.

Птицелов отступил.

Опустил голову, поплелся к лачуге Киту. Бошку последовал за ним, опасаясь, как бы чего еще не стряслось.

Награбленный скарб не умещался в коротеньких лапках карлика Прыща, возле калитки

он все-таки уронил пару горшков. Подбирать не стал, зыркнул на Птицелова да прытко сделал ноги. Сердце Птицелова заныло: горшки были чистыми-чистыми. Ему представилось, как Лия — бледная, больная — драит их песком и моет в холодной воде. Поправляет предплечьем съезжающий на лоб платок и снова — чистит, драит…

…Открыл щелястую дверь и заглянул внутрь лачуги. У Киту вроде бы и вещей-то было немного… Однако незваные гости учинили знатный беспорядок. И воняло там еще так, что глаза слезились: то ли Пакуша напотела, то ли карлик Прыщ взопрел, копаясь в чужом тряпье.

Птицелов обнаружил, что чугунную печурку тоже кто-то успел свернуть и утащить. А ведь она — тяжеленная. Вот и верь теперь местным, что, дескать, они — хилые и болезненные, что ведро воды им поднять невмоготу.

Из развороченного дымохода на пол высыпалась сажа. На земляном полу темнел прямоугольный оттиск, оставленный диваном.

Погром и тишина.

Тут даже Бошку присвистнул.

Птицелов открыл дверь, подставил половинку кирпича, чтобы она не закрылась и проветрилась лачуга поскорее. Распахнул единственное окно. Принялся неизвестно зачем поднимать и расставлять на места банки- склянки. Тут соль, тут жир, тут огарок свечи, тут сухой горох…

Бошку повздыхал-повздыхал да вышел.

Уйду, думал Птицелов. Сегодня же уйду. На север, в Столицу или еще дальше. В черную пустыню без конца и края. Следом за железной птицей, что вовсе не железная, а из плоти и крови, как я. Сколько бы миров не скрывалось в той пустыне, я обязан побывать в каждом из них. Я найду Лию. Или отомщу за нее…

А действительно — сколько тех зерен Мировых Светов может быть посеяно в бесконечной пустыне? Птицелов силился представить, но получалось у него неважно. Чаще всего ему виделась разрезанная пополам головка сыра. В сыре были дырочки — миры-пузыри. В таком случае выходило, что пустыня — твердая. И что пространства, отделяющие миры-пузыри друг от друга, — это толстенные перегородки.

Для птиц — даже для железных птиц — каждая такая перегородка стала бы непреодолимой. Птица — ведь не червь. Птица не сможет прогрызать себе ход в твердом сыре…

Размышляя таким чином, Птицелов не услышал, а точнее — не понял, что Пакуша уже заткнулась. Замолкла неожиданно, словно ей закрыли рот ладонью, словно вдавили свиным рылом в обшивку украденного дивана. И что мутанты за стенами лачуги больше не бормочут невнятные угрозы в адрес шестипалого чужака, а скорее хнычут в безбрежной тоске обреченных на никчемную жизнь и мучительную смерть.

Кто-то поднялся на крыльцо.

Кто-то застыл на пороге, буравя спину Птицелова взглядом.

Птицелов обернулся.

Дядька Киту едва держался на ногах. Правая сторона асимметричного лица была превращена в месиво одним ударом когтистой лапы. Глаз вытек, сквозь разодранную щеку виднелись зубы, ухо висело на лоскуте кожи. Левая рука от предплечья до кончиков пальцев обмотана окровавленной тряпкой, раны на ногах перевязаны самодельными бинтами.

В правой руке Киту сжимал двустволку. Винтовке тоже досталось: приклад в щепки, ствол согнут.

Лия! — позвал Киту. — Лия, ты вернулась?

Он вошел в комнату, уставился единственным глазом на учиненный соседями погром. Потом поглядел на Птицелова, снова заревел:

Лия! Где ты, тростинка?

Нету ее, дядька Киту… — сказал Птицелов мрачным голосом.

Нету? — переспросил Киту.

— Не вернули… — признался, опустив голову. — Я не вернул…

Киту взмахнул винтовкой.

Не вернул? Как это — не вернул? Ты же обещал? Ты же как сын мне обещал! Ты клялся!

Я слишком поздно-дэгнал Лесоруба! — заорал в ответ Птицелов. — Лию забрала железная птица! Я ничего не мог поделать!

Железная птица! — выдохнул Киту. Потом заревел: — А умнее ничего не мог придумать, грамотный ублюдок?! Меня упыри на куски рвали, я думал: спину тебе прикрываю, пока ты дочку спасаешь! А ты? Ты же клялся!

Я — ничего не успел сделать, — повторил Птицелов, чувствуя, как пылает лицо от прилившейся крови. — Но я вернусь в Норушкин карьер… Я все исправлю! — выкрикнул в лицо несостоявшемуся тестю.

Исправишь?! Исправишь?! Что ты можешь исправить?! Оживить мою тростиночку? — Киту в порыве ярости оторвал висевшее на лоскуте кожи ухо и кинул им в Птицелова. — Пошел вооооон! — крикнул, точь-в-точь повторяя интонации Пакуши.

Птицелов кивнул. Шмыгнул носом. Потом обошел Киту и встал на пороге. В какой-то миг ему захотелось обернуться и проблеять что-нибудь в духе «Прости меня, бога ради!». Захотелось да расхотелось.

…Он молча спустился во двор. Поплелся к калитке, мимоходом замечая, что мутанты, созванные кличем Пакуши, никуда не разошлись. Что они смотрят на него, разинув кривые и беззубые рты, распахнув мутные разновеликие глаза.

А потом в лачуге грянул выстрел. Кроваво- черные брызги выплеснулись через открытое окно и окропили хилый огород Киту.

«Вот и все, — прозвучал в голове Птицелова голос Колдуна. — Еще одна смерть на этом шаре. Еще одна свежая могила на нашей земле. И в ответе за нее пришельцы из черной бесконечной пустоши. Чужаки, которые повидали множество миров…»

И через миг Птицелов понял, что решить противоречие он сможет, вывернув сырную головку мироздания наизнанку. Тогда миры- пузырьки превратятся в миры-шарики, а непреодолимые «сырные» толщи — в пустоты. В таком случае железные птицы, которые, конечно, на самом деле совсем не железные, смогут порхать от одного шарику к другому беспрепятственно.

Мысль эта показалась Птицелову не лишенной логики, и он дал себе слово обдумать ее на досуге. Благо, времени для размышлений на пути в Норушкин карьер у него будет предостаточно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Миновав дебаркадеры железнодорожной станции, Птицелов оглянулся. Руины города скрылись за неверным маревом рассвета. За ними и выше блестела заплата Стеклянной Плеши. А еще выше угадывались утесы Норушкиного карьера, где летающее полуживотное-полумашина похитила у Птицелова единственную любовь. Если бы Птицелов умел плакать, он заплакал бы, такая тоска сжала его сердце. Но плакать он не умел, поэтому лишь половчее подогнал лямки вещмешка, поправил ремень ружья, подаренного Бошку, и зашагал на север.

Дорога была хорошей, гораздо лучше той, что привела Птицелова к руинам города больше года назад. Правда, на каждом шагу попадались рытвины, заполненные черной мертвой водой, а сквозь трещины в бетонных плитах торчали сухие стебли колючки, но кто обращает внимание на такие пустяки? По этой дороге можно шагать хоть целый день без передышки. Надо только по сторонам поглядывать. Мало ли какая нечисть бродит по окрестным лесам. Друг Бошку, что снабдил его на дорожку не только ружьем из своего арсенала, но и припасами, сказывал, что главное — добраться до засеки, а там разведчики. Глядишь, и подсобят, если что…

Птицелов шагал легко, перепрыгивая через рытвины, обходя стороной ржавые обломки на обочинах. Прошлое отодвигалось назад, задираясь вместе с горизонтом, расплываясь туманными пятнами. Вот растаяло злобное мурло Пакуши. Вот пошла рябью простоватая физиономия Бошку. Вот личико Лии с набухшими надбровьями подернулось дымкой. А вот и разваленное вконец зарядом самодельной картечи лицо дядьки Киту превратилось в кровавую кляксу. Только чистый строгий лик Колдуна с плотно сжатыми губами и зрачками змеи не желал растворяться в прошлом. Смотрел пристально, будто требовал: ступай, Птицелов, на север и делай, что должен. И Птицелов ступал: «шорх-шорх-шорх» — шаркали по бетону подошвы добротных армейских ботинок, которые Птицелов откопал в развалинах военного склада.

Мировой Свет наливался дневной силой. Лес по обеим сторонам обочины стряхивал утреннее оцепенение, оживал. Закряхтели, заперхали разнообразные птахи. Петь они давно разучились. С тех пор как встал над Миром Огненный Гриб. Кто-то громадный неповоротливый завозился в зарослях справа. Птицелов снял ружье с плеча, прислушался. Подрагивали верхушки деревьев, осыпалась серая осенняя листва, но в этой возне не чувствовалось угрозы. Напротив, сквозило неподдельное добродушие, словно ворочался в берлоге, устраиваясь поудобнее, огромный плюшевый медведь. Птицелов видел такого медведя среди руин магазина детских товаров. Его поразило, что игрушка может быть настолько большой — с взрослого мутанта ростом. Помнится, Птицелов хотел даже подарить медведя Лие, но едва он дотронулся до игрушки, как та рассыпалась рыжим удушливым прахом.