Счастливая Россия (адаптирована под iPad) - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8. Наконец, такое государство немыслимо без ощущения некоей высшей цели. Сакральность власти, основанной на несвободе и принуждении, должна оправдываться еще более священной задачей, ради которой народ обязан мириться со всеми лишениями. Для поддержания этого ритуального огня важную роль выполняют государственная религия и государственная идеология. У Чингисхана был проект создания «океанической» (то есть всемирной, от океана до океана) империи, которая управляется единой волей, гармонична, справедлива и безопасна для жителей. Великому завоевателю приписывают емкое и красочное описание такого рода идиллии: прекрасная дева сможет пройти от одного края державы до другого с золотым блюдом в руках, не лишившись ни чести, ни блюда. В дикой Степи, где зарождалась ордынская империя, это казалось мечтой сказочной красоты. У российской монархии существовал идеал «Третьего Рима» – некоей всемирной империи, осененной светом Истинной Религии (православия) и управляемой русским царем. Заведомая недостижимость этой цели со временем привела к ее редукции – до лозунга «Крест над Святой Софией», или «Босфор и Дарданеллы». Отлично понимают важность высокой цели и большевики: их «строительство коммунизма», рая на Земле, по сути дела является все той же сказкой о деве с золотым блюдом.
Из восьми опорных колонн «ордынскости» главной безусловно является первая: тотальная централизация. Можно сказать, что остальные константы – не более чем подпорки, укрепляющие этот несущий элемент всей конструкции.
В чингисхановской империи идея централизации была доведена до кристаллической стройности. В административном отношении держава делилась на «тумены» (области, обязанные мобилизовать для войны десять тысяч солдат), «тумены» – на «тысячи», «тысячи» – на «сотни», «сотни» – на «десятки». По этой цепочке вниз спускались все принятые в ханской ставке решения. Проявление какой бы то ни было инициативы в обратном направлении было немыслимо.
В этой однонаправленности государственной энергии заключается и сила, и слабость «ордынскости».
Когда мир был устроен примитивнее и напоминал пресловутую ледяную пустыню, по которой бродил «лихой человек», принцип жесткой субординации неплохо работал. Во времена, когда споры между нациями решаются силой оружия, «ордынская» держава почти всегда оказывается сильнее государств, устроенных более мягким образом. Если у России и случались военные поражения, то вследствие технического отставания – ахиллесовой пяты всякого несвободного государства. (Мы позднее подробно поговорим об этом синдроме и его причинах.) Однако российское государство не стояло на месте и время от времени предпринимало попытки модернизации, крупнейшей из которых была вестернизация Петра Великого, преобразовавшая посттатарское царство в квазиевропейскую казенно-казарменную империю. В такой осовремененной модификации Россия добилась статуса великой державы и в начале XIX века ценой огромных усилий и неимоверных жертв своего послушного народа даже одержала верх над военной (но не «ордынской») империей Наполеона Бонапарта.
Однако с началом индустриально-технической революции, необычайно ускорившей развитие западной цивилизации, все явственнее начали проступать минусы «ордынской» конструкции: прежде всего минусы чрезмерной концентрации власти в едином центре принятия решений и отсутствии общественных институтов. Оказалось, что главным двигателем прогресса является частная инициатива, естественная предприимчивость человеческой натуры, всегда стремящейся улучшить условия своего существования. И там, где эта энергия была в наименьшей степени стеснена государственным давлением, результаты получались ощутимее. Это демонстрирует удивительная история взлета Соединенных Штатов Америки – далекой, захолустной страны, которую во времена моего детства один известный российский публицист назвал «плебейской, дворняжьей державой».
В Российской же империи развитию провинции во все века мешала парализующая централизация, а развитию частной индустрии – произвол административных органов и коррупция, непременный спутник всякой безальтернативно «вертикальной» организации власти. История показывает, что жажда наживы в чиновничестве, не контролируемом выборными институтами и независимой прессой, всегда сильнее страха перед наказанием за казнокрадство и лихоимство. Даже Ивану Грозному со всеми его изуверствами не удалось справиться с этой болезнью – наоборот, тотальная коррупция в ту жестокую эпоху достигла совершенно небывалых масштабов. Обнаглевшие опричники вымогали у запуганного населения последнее, шантажировали и обирали торговых людей, а самые мелкие винтики властной пирамиды, привратники в присутственных местах, пускали посетителей и просителей в казенную избу только за мзду.
Травматическим столкновением с новой реальностью для русского самодержавия стала Крымская война 1853–1856 гг. Оказалось, что шлагбаумная империя проигрывает вроде бы недисциплинированному капиталистическому Западу по всем параметрам.
Во-первых, технологически – потому что в условиях несвободы всякая мысль, в том числе и научная, развивается медленнее: русским парусникам противостоял паровой флот, гладкоствольным ружьям – нарезные штуцеры, допотопному обозному снабжению – железная дорога, проведенная из Балаклавы к позициям союзников с пугающей быстротой.
Во-вторых, промышленно – казенные заводы не могли конкурировать с европейской индустрией, построенной на принципах свободного предпринимательства.
В-третьих, организационно – сравнение систем снабжения продемонстрировало, что свободная конкуренция обеспечивает лучшее качество поставок, чем военное интендантство, неповоротливое и вороватое.
Наконец, выяснилось, что и в боевом отношении армия, состоящая из вольнонаемных, то есть свободных людей, воюет инициативнее, чем войско, укомплектованное рабами и держащееся на страхе перед шпицрутенами.
Николай Первый, идеолог и адепт тотального военно-бюрократического управления, увидел, как эта система терпит полный крах, и умер, не вынеся такого унижения.
Его преемник Александр Освободитель попробовал осуществить ремонт шатающегося государственного здания и приступил к обширной программе реформ. Здесь-то и открылась главная опасность «ордынской» архитектуры. События следующих десятилетий показали, что перестраивать стены, не затронув фундамента, – дело рискованное. Освобождение крестьянства (то есть фактически его демобилизация с государственной службы), учреждение принципов права, развитие общественных институтов и прессы, поощрение частного предпринимательства, даже усилия по развитию народного образования – все эти меры не только способствуют развитию страны, но и сотрясают ее основы, порождая внутренний конфликт, чреватый революцией. За реформами последовали контрреформы (в том числе простодушная попытка Александра III не допустить в гимназии «кухаркиных детей»), за контрреформами – снова реформы.
Эта непоследовательность объяснялась просто. Правительство не могло не видеть, что всякое увеличение свобод приводит к вибрации государственной машины, а всякое «закручивание гаек» – к стагнации, но не знало, что с этим делать.
Выбор у Российской империи был трудный. Можно было либо твердо держаться курса Николая Первого: не стремиться к правовому государству, управлять страной при помощи голого администрирования, подавлять общественные свободы – и через несколько десятилетий окончательно превратиться в подобие цинского Китая, стать колонией более развитых держав. Или же требовалось осуществить переустройство всей государственной конструкции – но коренное, а не поверхностное. Романовы пошли по промежуточному пути, самому губительному из возможных: они попытались построить на «ордынском» фундаменте современное государство, а это подобно попытке возвести высотное квадратное здание на треугольной опоре – оно, разумеется, развалится.
Учреждение парламентаризма в 1905 году, вызвавшее столько надежд у российского «прогрессивного общества» (помню, как и я со своими студентами восторженно вопил «Да здравствует Дума!»), стало непосредственной причиной февральской катастрофы. Если бы не Дума, которую общество уже привыкло воспринимать как легитимный орган и потенциальную альтернативу самодержавному правлению, бездарный режим Николая все равно рухнул бы, но не в результате революции, а вследствие дворцового переворота, и к власти просто пришла бы другая монархическая партия. Однако «ордынский» принцип не терпит никакой альтернативности в вопросе о власти, он несовместим с сомнениями в сакральности и единственности «ханского» мандата.
В общем, как ни горько это признавать, но получается, что лучшие и благороднейшие умы русского девятнадцатого века – от Радищева до графа Толстого – бескорыстно и самоотверженно готовили ту кровавую Смуту, которая развернулась на наших с вами глазах и переросла в новую Опричнину. Борьба за права и свободы привела к еще худшему бесправию и еще худшей несвободе.
