Осколки фарфорового самурая - Дмитрий Лабзин

Кульминацией вендетты стал до мелочей продуманный план ложного отстранения от должности моего главного врага. Мне стоило огромных усилий раздобыть бланк приказов министерства образования нашей области, вернее, его подделать. О последствиях я тогда не думал по причине юного возраста. Пришлось обрыскать бесчисленное количество низкопробных сайтов различных областных госучреждений, прежде чем мне попался сносный скан подходящего документа. С почётными грамотами дело обстояло намного проще, их можно было приобрести в любом ларьке Роспечати. Прочие поздравительные открытки были найдены в различных сувенирных и цветочных магазинчиках. Подготовительная работа закончилась, оставалось только подгадать удачный момент и разыграть последнюю комбинацию.

Ближе к концу третьей четверти, когда нервы нашей обожаемой директрисы были вконец расшатаны весенним авитаминозом и неудовлетворительными показателями по успеваемости всей школы, судьба подмигнула мне, и день «Ч» настал. Под конец урока, на котором Колчак неожиданно уплыл в Африку, вместо того чтобы любезно позволить себя расстрелять в сибирском захолустье, классу было объявлено, что урок на следующей неделе отменяется из-за внеочередного совещания и мы сможем поспать на сорок минут дольше. Этого времени было вполне достаточно для проведения последней диверсионной операции.

Накануне я отправился в постель раньше обычного и хорошенько выспался. Встал пораньше, чтобы всё успеть и ничего не упустить из виду. К своему обычному туалету добавил столь редкое в юном возрасте бритьё – всё должно быть идеально. Одежду предпочёл обычную, чтобы не выделяться из толпы. Славные были дни: школьная форма, отменённая в бесшабашные девяностые, в оборот ещё не вошла, и дети могли приходить на занятия практически в чём пожелают. Мой обычный костюм состоял из пары синих джинсов, рубашки или толстовки, на ногах – кеды, в любое время года выдававшиеся за вторую обувь. К верхней одежде относился синий пуховик, варежки и шапка-ушанка с октябрятским значком на лбу – пионером стать не успел. Я закинул за плечи рюкзак, взял пакет с первой обувью и вышел из дома в одну минуту восьмого. По пути в школу я заскочил в круглосуточный цветочный киоск, где приобрёл десять букетов цветов, бережно завёрнутых в газету, и продолжил свой путь.

Партия перешла в эндшпиль.

Семь тридцать две. Школьный двор. Я связал букеты верёвкой, один конец которой прицепил к раме окна мужского туалета на первом этаже, и поторопился внутрь, пока не растащили инвентарь.

Семь тридцать пять. Ключи от кабинета директора всегда были под особым присмотром школьного охранника и висели на стене за отдельной стеклянной дверцей, так что я смог подменить их без особого труда, пока он проверял наличие второй обуви у пятиклассников. Следующим в очереди на устранение препятствием была секретарь школы, но она любезно подхватила ангину и осталась дома в компании своей обожаемой кошки.

Семь тридцать девять. Через открытое окно мужского туалета на первом этаже я втащил цветы. Подкараулив момент, я кометой пронёсся мимо парадной лестницы старшего блока, открыл замок и скрылся за заветной дверью. Расчёт на то, что все были ещё слишком сонными, чтобы заметить моё неожиданное появление, вполне оправдал себя.

Семь пятьдесят. Немного успокоив своё дыхание, я принялся украшать кабинет. Сначала возле стола были расставлены цветы в трёх напольных вазах, затем были развешены на стенах следующие надписи: «Большое спасибо!», «Мы вас не забудем!» и, наконец, «Ура! Пенсия!». Я надул пятнадцать шаров, воткнул в букеты открытки «От коллег», «От родителей учеников» и просто «Поздравляем», разложил на столе почётные грамоты от различных учреждений с признанием заслуг и прочими нематериальными благами и разместил на самом видном месте приказ министра образования области об увольнении с поста директора школы.

Восемь сорок. Звонок. Небольшая гроссмейстерская пауза. Выход. Два оборота ключа, и он возвращается на своё законное место тем же путём, которым его и покинул, только на этот раз мне помогла небольшая стычка между третьеклассниками из-за очереди в гардероб.

Восемь сорок пять. Переполненный самодовольством, я смешался с ученической массой и пошёл на следующий по расписанию урок, чтобы с пользой предаться томительному ожиданию.

Девять двадцать пять. Пять минут до звонка на перемену и время, когда противник обычно возвращается после утренних совещаний и прочих бессмысленных собраний, проводимых одноклеточными чиновниками ради отписки и премии. Заявление о том, что мне срочно надо выйти, вызывает взрыв хохота и колких комментариев со стороны одноклассников, полностью обезоруживает нашего милого учителя английского, и, не дождавшись разрешения, я выбегаю в коридор. Окна выходят во двор, по которому уверенной и твёрдой походкой директор нашей школы стремится в приготовленную ловушку. Я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что шок может оказаться фатальным для и без того расшатанной нервной системы этой немолодой женщины и потому принял решение сдаться практически сразу. Спокойным шагом я спустился вниз по лестнице с третьего этажа на первый – дверь как раз захлопнулась, дождался звонка и постучал. Ответа не последовало. Не в первый раз за день преступив рамки приличия, я вошёл. Передо мной за огромным письменным столом сидела директор школы с потухшим взором и бледно-серым лицом, плавно перетекавшим в строгий костюм мышиного цвета. Я побоялся, что секундная заминка её убьёт, и произнёс заготовленный текст: «Теперь вы понимаете, какие чувства переполняли меня, когда вы сказали моему классному руководителю после экзамена по истории, что кто-то же должен получать четвёрки».

Тут мы оставим наших героев, чтобы не переходить ту грань, за которой начинается нецензурная, но вполне уместная лексика, и перейдём сразу к последствиям.

Тем же вечером состоялось экстренное совещание с участием педагогического совета и моих родителей, на котором было достигнуто соглашение: меня не исключают из школы, дабы избежать скандала и разбирательств в вышестоящих инстанциях, а мои родители определяют меня на консультации к психологу. Выхода не было, по крайней мере, родители думали именно так, хотя и понимали всю бесполезность этих визитов к врачу непонятной специализации. Я же не собирался выворачивать наизнанку душу, порылся в некоторых общедоступных материалах по всевозможным душевным расстройствам и заготовил следующий монолог.

«Есть один сон, с дьявольской периодичностью посещающий моё сознание в его неконтролируемых состояниях. Я еду в поезде, и вдруг меня посещает озарение – мысль, которая перевернёт всё представление человечества о природе привычных вещей. Я достаю из походной сумки тетрадь и перо, нащупываю нить откровения, спутанную в неправильный клубок нерадивым котёнком истины, и с благоговейной осторожностью пытаюсь его распутать. Едва мне удаётся нащупать нужный ритм, как предательски заканчиваются чернила, а мысль ускользает сквозь неловкие пальцы памяти. В панике я начинаю метаться по купе, а затем и по вагону в тщетных попытках найти хоть огрызок карандаша, возбуждая всеобщее копошение попутчиков в укромных уголках и карманах своих чемоданов, сумок и сумочек. Всё, что попадает в мои руки, немедленно прекращает оставлять следы на бумаге, я диктую, но и это оказывается бесполезным – все чернила закончились, высохли, растаяли. Мысль неспешно ускользает. В нелепой попытке её догнать я бегу по составу и застываю при входе в последний вагон, доверху набитый новенькими шариковыми ручками. Моё энергичное вторжение нарушает хрупкое равновесие, и через мгновение я оказываюсь погребённым под несметным количеством дешёвых письменных орудий из Поднебесной».

Премьера имела оглушительный успех. Бронштейн купился как первокурсница. Он ухватился за мой случай , копался в нём, изучал и тихо радовался улыбке судьбы в виде не совсем вменяемого юноши. По его настоянию и моему непротивлению наши встречи продолжились и после окончания курса. А однажды он даже попытался затащить меня на какой-то симпозиум в качестве подопытной обезьянки, и впервые в жизни я хотел быть этой обезьянкой. Мне представилась уникальная возможность побить соперника на его поле, отправить в глубокий нокаут на глазах изумлённых коллег, с лёгкостью доказав своё душевное здоровье. Я мог бы из первого ряда наблюдать его сбивчивую речь, выступивший холодный пот, недоумение и отчаяние во взгляде. Триумф не состоялся. Родители решили, что всё зашло слишком далеко и, проявив принципиальность, прекратили моё общение с этим шарлатаном.

Трудолюбие иных недалёких людей не знает границ и должно по праву восхищать многих одарённых лентяев. О том, что мой случай уникален, я слышал на протяжении трёх месяцев, но, как оказалось, он стал основой огромного научного труда, увенчанного докторской степенью по психологии и гигантскими гонорарами за консультации, в сравнении с которыми прежние отчисления моих родителей теперь кажутся недостойной внимания мелочью. Стоит потребовать свою долю за авторство до поры неизвестного науке синдрома. Думаю, десять процентов будет вполне достаточно, ведь между идеей и произведением всегда стоят муки творчества, которых я, в данном случае к счастью, не испытывал.