Знакомство по объявлению - Людмила Анисарова

Майя начала плакать, не дождавшись нужного момента. Уливаясь слезами и ответив на вопрос мужа «за что?» — «ни за что», она выпила водку и начала есть. Слезы мешали. И не только слезы. Майя останавливалась, сморкалась в огромный носовой платок. И продолжала — есть и плакать. Володе, кажется, эта картина надоела. Он нахмурился, ушел в себя. Сцену устраивать не стал, вилку не бросил — тоже продолжал есть, старательно и медленно прожевывая омлет с крабовыми палочками и консервированной кукурузой (недавнее изобретение жены).

Наконец Майя заговорила:

— Наверное, нам нужно развестись.

— Молодец, — похвалил Володя. — Главное, все очень понятно, логичная ты моя.

Майя еще больше зашлась в плаче:

— Понимаешь… понимаешь… Твоя оценка фильма — приговор мне. Ты воспринял все так, как должен это принять человек совершенно безгрешный. А ты такой и есть. И как человек, понимающий, насколько плохи все окружающие — и я в частности. Почему плохо мне? Потому что это меня обличают. Меня вывернули наизнанку, меня захотели сделать лучше и чище — не тебя. А ты, такой хороший и благородный, смотришь на это понимающе и снисходительно со стороны.

— Ну что ты разошлась? Что ты разошлась? Мне и близко в голову не могло прийти все, что ты сейчас несешь. Про что ты?

— Я про то, что это мой фильм, для меня! Понимаешь? Чтобы остановить таких, как я. Понимаешь? Все очень четко — у человека есть выбор: деньги, слава, упоение собой или тишина, покой, безвестность. Такие, как я, выбирают первое. Такие, как ты, — второе. Но человек, делающий выбор, не знает, что он делает выбор между дьяволом и Богом. Не знает! Об этом фильм! Но я не хочу! Не хочу, чтобы так! И вообще, я лучше. Лучше, чем ты думаешь обо мне всю жизнь. Ты меня совсем не знаешь… И не понимаешь.

— Боже, все собрала в одну кучу. Как всегда, я оказался крайним, — раздраженно сказал Володя и ушел в комнату.

Майя осталась за столом. Отодвинув тарелку, она положила на это место голову и продолжала плакать, причитая:

— Ты меня не понимаешь. И не любишь. А только терпишь.

Последнюю фразу Володя не слышал, потому что, когда уходил с кухни, Майя до этой мысли еще не додумалась. Сообразив это, она встала из-за стола и пошла вслед за ним в комнату. Чтобы поделиться новым открытием и, естественно, получить опровержение.

Муж читал газету под орущий не своим голосом телевизор. Майя села рядом на диван. Она уже слегка успокоилась. Но его демонстративное равнодушие подстегнуло ее, и она снова заговорила-заплакала:

— Ты не любишь меня совсем. Не любишь, а только терпишь.

Володя отложил газету, спокойно посмотрел на жену и сказал:

— Ну а если и так. То что?

Развод прошел спокойно. Как могли подготовили родственников. Долго разговаривали с Вероникой. Поочередно и вместе. Втолковывали, как они оба ее любят. И что, в принципе, ничего не меняется. Просто папа будет жить теперь у бабушки с дедушкой. «Все нормально, родители», — сказала дочь и ушла на дискотеку. А когда пришла — дома была уже одна Майя. Они, обнявшись, поплакали. А наутро Вероника уехала в Москву.

Сергей долго не мог взять в толк, как можно так, в один день, решиться на развод.

— Ты же говорила, что у вас все хорошо, — в сотый раз повторял он.

— У нас и было все замечательно, — отвечала Майя.

— Тогда почему? Почему? — допытывался он.

— Ну так получилось, — отмахивалась Майя. Объяснять, как все было, почему-то не хотелось. Не хотелось — и все тут.

Майя переходила в новое, разведенное, состояние с трудом. Вроде бы все хорошо. Свободна. Сережа может позвонить и приехать в любой момент. Правда, Майе этого, пожалуй, не слишком хотелось. Володя переехал к родителям, но многие его вещи, книги оставались здесь. И все время казалось, что сейчас раздастся звонок в дверь и он появится на пороге, чмокнет в щеку и спросит: «Ну ты как?» Но он не появлялся. И не звонил.

Вечерами было ужасно одиноко. Иногда раздавался телефонный звонок. Кто-то молчал в трубку. Кто? Не Сережа, понятно. Володя? Да нет, едва ли. Это так на него не похоже. Тогда кто? Вероникины ухажеры? Но все знают, что она бывает в субботу-воскресенье, и то не чаще двух раз в месяц. От этой непонятности хотелось плакать. Что Майя и делала. Приезжала Вероника, жалела ее и говорила: «Мамочка, ну, может, хватит уже? Может, позвонишь папе? Мне кажется, он только этого и ждет». Что она могла ответить дочери? Рассказать про Сережу и объяснить, что, возвращаясь к мужу, она должна отказаться от этой, последней в своей жизни, любви? И рассказать невозможно. И отказаться невозможно.

Сережа, понимая Майкино состояние, был нежен и заботлив. Звонил намного чаще, чем раньше. И слов о любви говорил больше. Но встречались они по-прежнему редко: два-три раза в месяц. На другом варианте Майя не настаивала, зная, что для Сергея на первом месте работа, на втором — семья и уж на третьем — она, Майка. «Главное, чтоб не ниже третьего места», — думала Майя. Ниже — не хотелось. Очень не хотелось.

Как-то, передав Сереже на пейджер «Позвони мне, позвони» и не дождавшись живительного звонка, Майя набрала его домашний номер, чего никогда раньше не делала. Услышав приятный, низко-детский голос Лены, она положила трубку. Странно. Сережа говорил, что жена с детьми в деревне. И если он не позвонит в субботу-воскресенье, значит, уехал к ним.

Сергей объявился в понедельник. Сказал, что очень соскучился и сейчас подъедет. Он по-прежнему останавливал машину за соседним домом, и Майя по-прежнему шла к ней оглядываясь, не желая быть увиденной кем-то из знакомых.

— Куда поедем? — спросил Сережа, погладив, по обыкновению, Майкину коленку.

— К нам поедем, — ответила Майя, ощутив, как всегда, острый приступ нежности и желания.

В самый неподходящий момент, момент почти наивысшего блаженства, Майя, вдруг замерев и высвободившись из-под красивого и сильного Сережиного тела, спросила:

— Ты ездил к одной из Наташ?

— Когда? — Он растерялся, но глаз не отвел — и это вселило надежду.

— В субботу или в воскресенье.

— Ну, Майка, ну что ты, — незнакомо-суетливо заговорил Сергей — и от надежды не осталось и следа.

Обняв ее одной рукой, он начал зацеловывать Майкины шею, плечи, грудь, а вторую руку между тем держал на ее губах.

— Не затыкай мне рот!

Майка вывернулась, вскочила с постели, набросив халат. Она отошла к окну и застыла у него, глядя на улицу и не зная, не понимая, что ей делать дальше.

Надо одеваться и ехать домой. Что-то говорить, объяснять не было сил. Все и так ясно. Но ведь можно, можно было бы не затевать этот разговор, подозрения потихоньку рассосались бы — и все было бы хорошо. Но поздно. Не было ни ревности, ни ненависти, ни жалости к себе. Не было ничего. Ни-че-го. Когда она вчера в деталях представляла себе этот разговор, то ей рисовалось два варианта.

Первый. Он, конечно, не ездил ни к какой Наташе, он любит только ее, такую глупенькую девочку. Она бы на его заверения откликнулась просветленными слезами радости, он бы вытирал ее слезы, и после всех выяснений они предались бы любви. И это было бы головокружительно и божественно. Как всегда. Только еще лучше.

А второй вариант выглядел примерно так же, как сейчас. Выяснилось, что он ездил к Наташе. Объяснений слышать она не хотела. Ушла, заливаясь слезами и успев промолвить на прощанье: «Я так долго тебя искала и не думала, что так быстро потеряю».

Вчера, когда Майя все это представляла, все слезы она тогда же и выплакала. Сейчас глаза были сухими. Заготовленная фраза забылась, да и едва ли она могла пригодиться. Майка оделась и пошла к двери. Что делал он в это время? Она не посмотрела в его сторону, но боковым зрением видела, что он оставался сидеть на постели. Кажется, обхватив голову руками.

Она побежала вниз по лестнице. Оступилась, сообразила, что опять может загреметь с нее, как это было совсем недавно, и пошла медленно, внимательно рассматривая каждую ступеньку.

Майя вышла из подъезда, не понимая, в какую же сторону ей идти. Но шла и шла… Потом остановилась: не было видно ни дороги, ни троллейбусной остановки. Дворы, качели, дети…

Остановилась она у какой-то кособокой песочницы, хотела сесть на деревянный бортик, но вдруг поняла, что делать этого нельзя. Потому что она — никакая не Майка, а снова — Майя Сергеевна Соколова, кандидат филологических наук, преподаватель университета. И ей — сорок два. Не меньше. Ни годом.

Стало еще грустнее, чем было вчера. Чем было двадцать минут назад. Но, грустя и перебирая-переплетая пряди невеселых мыслей, Майя Сергеевна вдруг обнаружила среди них одну вполне симпатичную и бодрую. Она с удовольствием не просто произнесла, а выкрикнула ее, рубанув при этом рукой воздух: «Да разве это много!» Проходящая мимо старушка шарахнулась в сторону и мелко перекрестилась.