В доме Шиллинга - Евгения Марлитт

5

Какъ ошеломленный прошелъ онъ черезъ кухню и отодвинулъ задвижку. Отворивъ дверь, онъ услышалъ шумъ голосовъ: только что пробило шесть часовъ, и сѣни были полны женщинъ и дѣтей, и много ихъ шло еще поспѣшно по переднему двору съ жестяными и глиняными кувшинами и кружками въ рукахъ, такъ какъ въ этотъ часъ можно было получать молоко въ монастырскомъ помѣстьѣ. Коровница только что принесла два ведра пѣнящагося молока и съ изумленіемъ оглядывалась кругомъ, такъ какъ мѣсто за прилавкомъ было пусто — первый разъ за все время, что она служила въ монастырскомъ помѣстьѣ. Даже въ день смерти и похоронъ покойной совѣтницы оно было аккуратно занимаемо въ ту минуту, какъ приносилось молоко.

Феликсъ быстро прошелъ черезъ толпу. Прежде эта молочная торговая была ему до того противна, что онъ всегда въ это время ходилъ по задней лѣстницѣ, чтобы избѣжать толкотни въ сѣняхъ. Сегодня онъ разсѣянно смотрѣлъ черезъ головы ожидающихъ, — онъ не замѣтилъ, что ему кланялись, что дѣвушки и женщины подталкивали другъ друга и съ удивленіемъ слѣдили взглядомъ за красивымъ молодымъ человѣкомъ въ то время, какъ онъ поспѣшно поднимался по скрипящей лѣстницѣ въ послѣдній разъ, такъ какъ дядя выгналъ его изъ дому. Никогда, никогда больше не вернется онъ въ мрачный домъ, въ этотъ склепъ, построенный монахами и заботливо сохраненный въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій малодушнымъ, бѣднымъ фантазіей родомъ, которому не было никакого дѣла до человѣческой души и который попиралъ ногами всякую искру, всякій порывъ, не соотвѣтствующіе его традиціямъ.

Дорожная сумка изгоняемаго лежала на столѣ въ мезонинѣ, и ему надо было ее взять. Онъ хотѣлъ съ ночнымъ поѣздомъ уѣхать въ Берлинъ, переговоривъ еще до тѣхъ поръ со своимъ другомъ Арнольдомъ фонъ Шиллингъ. Это были единственныя рѣшенія, ясно выдѣлявшіяся изъ хаоса, царившаго въ его возбужденномъ мозгу. Что онъ будетъ дѣлать, онъ еще не рѣшилъ; передъ нимъ снова и снова возставало все только что случившееся… Третьяго дня онъ уѣхалъ изъ Берлина — госпожа Фурніе, находившаяся въ это время въ Вѣнѣ, писала своей матери, что директоръ придворнаго театра по ея просьбѣ готовъ позволить Люсили дебютировать на сценѣ Кертнерторъ театра [5] — это извѣстіе его сильно испугало, потому что онъ понималъ, что его возлюбленная будетъ для него потеряна, если хоть разъ выступитъ на сценѣ. И сама она съ страстнымъ нетерпѣніемъ просила его скорѣе привести въ порядокъ свои дѣла и отправиться въ Вѣну, чтобы лично переговорить съ ея матерью — и всѣ его планы рушились въ первую же минуту по пріѣздѣ!

Онъ сильно сжалъ руками виски, какъ будто бы этимъ полнымъ отчаянія движеніемъ могъ собрать свои разсѣянныя мысли, найти путеводную нить во мракѣ, куда онъ низринулся съ закрытыми глазами изъ яркаго свѣта своихъ радужныхъ надеждъ…

Онъ поссорился навсегда съ матерью. И безъ словъ дяди, онъ самъ чувствовалъ, что она никогда не проститъ ему его нѣжной восторженной любви къ его безъ вѣсти пропавшему отцу, а тѣмъ болѣе не забудетъ рѣшительности, съ которой онъ высказалъ все горе, накопившееся съ дѣтства въ его душѣ.

Какъ сурово, жестоко и непреклонно выступила она противъ него! Такой была она всегда. Никогда не обращалась она къ нему съ нѣжными материнскими увѣщаніями и убѣжденіями, никогда, насколько онъ помнилъ, не принимала участія въ дѣтскихъ радостяхъ и горестяхъ, смягчая ихъ ласковой любящей рукой, — вся система ея воспитанія заключалась въ суровыхъ приказаніяхъ… И какъ быстро рѣшилась она лишить наслѣдства своего единственнаго сына, слишкомъ даже быстро для внезапнаго рѣшенія! Навѣрно, это было раньше обдумано. И вотъ въ довѣрчивое, полное идеальныхъ мечтаній сердце юноши закралось подобно змѣѣ, мрачное подозрѣніе и терзало его, какъ демонъ. Итакъ, фамильный фанатизмъ его матери простирался такъ далеко, что она рада была малѣйшему предлогу, чтобы отдать свою значительную часть наслѣдства Вольфрамамъ. Онъ, точно преслѣдуемый фуріями, бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Нѣтъ, это ужасное подозрѣніе унижало его самого; оно марало его собственную душу, было чѣмъ-то въ родѣ низкой мести, вызывавшей краску стыда на его лицо… На столѣ еще лежала записная тетрадь; списокъ на раскрытой страницѣ неопровержимо доказывалъ, какъ заботливо думала мать о его будущности. Конечно, записанное тамъ бѣлье предназначалось для его молодой супруги во вкусѣ маіорши, — дочери важнаго чиновника или наслѣдницѣ какого-нибудь богатаго фабриканта — все же это не измѣняло побужденія. И там въ оконной нишѣ висѣлъ портретъ ея сына, и когда она сидѣла съ работой у стола, она всегда видѣла передъ собой его лицо. Нѣтъ, сердце ея не лишено чувства любви, и только упорные предразсудки и мужская строгость къ себѣ и къ своимъ близкимъ придавали ей видъ полной внутренней холодности.

Нерѣшительно взялъ онъ свою кожаную сумку, перекинулъ ремень черезъ плечо и былъ готовъ отправиться. Однако онъ остановился на минуту и напряженно прислушивался, не раздаются ли въ передней хорошо знакомые шаги… Само собой было понятно, что онъ покидаетъ монастырское помѣстье навсегда, и онъ съ горечью сознавалъ, что невозможно уйти, не сказавъ матери, какъ сильно его самого огорчала его вспыльчивость; онъ долженъ ее видѣть еще разъ, даже если-бы она встрѣтила его прощальныя слова презрительнымъ молчаніемъ и не отвѣтила ему ни слова.

Сдѣлалось очень душно. Южную сторону неба покрывала грозовая туча; она медленно надвигалась своей какъ бы свинцовой тяжестью, и подъ ней постепенно угасала вечерняя заря, и въ домахъ становилось все темнѣе и темнѣе, какъ будто бы наступала ночь.

Внизу на переднемъ дворѣ царствовала теперь спокойная тишина. Ворота были заперты; арка ихъ казалась увѣнчанной пучками клевера, зацѣпившимися въ трещинахъ при проѣздѣ высоко нагруженныхъ возовъ. Прекратился также и скрипъ калитки, когда ушла послѣдняя запоздавшая покупательница со своимъ кувшиномъ молока. Птичники были заперты, павлины и индѣйки усѣлись подъ низкой крышей на своихъ насѣстахъ и только неугомонные голуби еще полоскались у колодца.

Въ платановой аллеѣ Шиллингова дома также прекратилось всякое движеніе; всѣ пестрыя, яркія подушки были убраны съ чугунныхъ дивановъ, и этотъ салонъ подъ открытымъ небомъ со своими стройными стволами и неподвижными вершинами обрисовывался на высоко поднимавшейся тучѣ. Изъ цвѣтущаго боскета черезъ обвитую плющемъ стѣну неслось благоуханіе на монастырскій дворъ, который, какъ и въ прежнія времена, когда на скамейкахъ подъ липами еще сидѣли монахи, весь заросъ густыми кустами шиповника, боярышника и сирени, въ которыхъ скрывались гнѣзда маленькихъ пѣвчихъ птичекъ.

Минуты проходили за минутами, а Феликсъ все еще ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Бывала ли когда-нибудь такая мертвая тишина въ монастырскомъ помѣстьѣ, какъ теперь, когда онъ съ тяжелымъ сердцемъ и бившимися висками прислушивался къ малѣйшему признаку жизни?… Онъ снова подошелъ къ открытому окну и смотрѣлъ въ вечернія сумерки, — наконецъ, кто-то поднялся по лѣстницѣ и шелъ черезъ переднюю! Дверь отворилась, и движеніемъ воздуха приподнялись волосы на вискахъ у молодого человѣка; но онъ не обернулся, — онъ не рѣшался взглянуть въ разгнѣванное лицо матери. Легкій шорохъ, какъ будто птица зацѣпила крыломъ стѣну, раздался позади него, въ комнатѣ раздался запахъ розъ, и двѣ нѣжныя ручки закрыли горячіе глаза молодого человѣка. У нeгo сердце перестало биться, и какой-то разслабляющій ужасъ охватилъ его съ головы до пятъ.

— Люсиль! — чуть слышно прошепталъ онъ, точно ему стянуло горло.

Въ ту же минуту глаза его были освобождены, и прелестное воздушное созданье со смѣхомъ повисло у него на шеѣ, а за дверью, которая только что закрылась, онъ увидѣлъ широкое лицо удалявшейся скотницы, которая привела гостью.

— Боже мой, Люсиль, что ты сдѣлала? — вскричалъ онъ внѣ себя. Нѣжныя ручки дѣвушки моментально соскользнули съ его шеи, и милое личико ея вытянулось отъ невыразимаго смущенія: она посмотрѣла на него полуиспуганно, полусердито.

— Что я сдѣлала? — повторила она съ досадой и надувшись. — Я убѣжала. Развѣ это такъ дурно? — Онъ молчалъ и со страхомъ прислушивался, — теперь лучше не приходила бы его строгая мать. Ему казалось, что его сокровище, его кумиръ попалъ въ львиный ровъ.

— Пожалуйста, Феликсъ, не стой тамъ, какъ пораженный громомъ! — съ нетерпѣніемъ сказала Люсиль и сердито надвинула на лобъ соломенную шляпку. — Шутка не удалась, какъ я вижу, я думала, что это будетъ забавнѣе! Что касается меня, — она небрежно пожала плечами, — я могу уѣхать обратно, если не во-время попала.

— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричалъ молодой человѣкъ; онъ порывисто прижалъ ее къ своему сердцу и покрывалъ ея нѣжное личико страстными поцѣлуями.

— Уфъ! — отряхнулась она, со смѣхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила шляпу и носовой платокъ на столъ и откинула на спину длинный спустившійся на грудь локонъ.