Концерт для Крысолова - Мелф

— Ты что, — спросил Эдди первым делом, — совсем дурак?

— А?

— Я спрашиваю, на хуя ты всем даешь?

— Чего?..

В темноте Эдди почти не видел выражения лица парня, видел лишь, что тот вдруг улыбнулся ему. О Господи, действительно идиот.

— Ладно… спасибо тебе. У меня тут яйца уже распухли, — пробормотал Эдди и дернул парня за челку. А тот… тот вдруг приподнялся и неловко ткнулся губами в небритый подбородок Эдди.

С той ночи Марта необъяснимо и бесяще начала липнуть к нему, куда б он ни шел и что б ни делал. Словно тень. Эдди искоса поглядывал на черную челку над глубокими темными глазами… и каждую ночь шел к Марте, как заговоренный. А однажды даже тихонько сказал парням:

— Я все понимаю, ребята, но смотрите сами за собой. Какая скотина его чем-нибудь заразит, пусть после этого своими руками застрелится. А то пристрелю и родным напишу «пал смертью храбрых за кайзера».

Эдди понятия не имел, откуда сможет узнать, какая скотина это сделала, но понял, что до ребят дошло. Хайнеса боялись. Боялись его прозрачных зеленых глаз…

А Марта… Мартин всегда почему-то радовался, тихо, как он только и умел, если к нему приходил Эдди. И даже взял его однажды за руку, пожал тихонько.

А потом Марту убили. И у Эдди поползла слеза из уголка правого глаза, щекотно и горячо, когда он увидел откинутую челку и жалобно глядящие в небо темные глаза. Он же, думал Эдди, был дурачок совсем. Не знал, за что сражается, не знал, за что умрет. Только одно и мог — помогать парням, стосковавшимся по бабам. Зачем, почему его?..

Вернувшись с фронта, Эдди с удивлением заметил, что его больше не волнуют развевающиеся на ветру юбчонки, локоны и крашеные губки. А вот если пробежит мимо худенький парнишка годков 16–18, легкой походочкой фрау Марты (та ходила так, словно под ней трава не мнется)… готово.

Что ж. Как сказал Эрни Рём, вообще это совершенно естественно, если брать историю. Эдди истории не знал. Но сознание того, что он такой на свете не один, очень ему помогло.

Эдди заметил его сразу. Он слишком выделялся в толпе детишек «Черного рейхсвера», толпившихся на митинге и делающих вид, что они готовы разорвать в клочки любого затесавшегося сюда коммуниста. И выделялся как-то вызывающе выгодно. Белый голубок в стае серых. Костюмчик на нем был неприметный — страшно даже представить, сколько стоила такая нежно-серая неприметность. И покрой пиджака был последний американский. Уж Эдди-то знал, он не ходил в рестораны в форменной рубахе и вообще любил хорошо одеться. Впрочем, подумал Эдди, такого хоть запакуй в мешок из-под картошки, все равно будет ясно, что это паренек голубых кровей, почему-то одетый в мешок из-под картошки…

Этот парнишка был с ребятами Франка, поэтому Эдди несколько удивился. Франк ни в грош не ставил ребят из хороших семей — все больше собирал по подворотням хулиганье из рабочих кварталов. А этот малый, по всей видимости, не только не чувствовал себя чужим и лишним в такой компании, но и давным-давно подмял ее под себя. Во всяком случае, когда он начинал что-то говорить, остальные умолкали и слушали (Франка-то с ними вообще не было — наверняка уже сидел и жрал где-нибудь шнапс, хлопая по плечу какого-нибудь случайно встреченного однополчанина).

«Не могу точно сказать, чем меня зацепил этот паренек. Вообще я никогда не имел с такими дела — неприятностей потом не оберешься. Но я смотрел, как он что-то тихо говорит своим дружкам, и почему-то обратил внимание, как занятно сменяются на его мордашке разные выражения.

Один из парней — на вид даже и постарше этого — вообще стоял чуть ли не с открытым ртом и не отрывал от него глаз. Я чуть не сел — этот восторженный слушатель был вполне евреистым еврейчиком. Последние мозги пропил бедолага Франк. Этих нам тут еще не хватало…

Потом я опять так увлекся своими наблюдениями за первым, что позабыл о втором. В конце концов, это его еврейские трудности, что он тут делает и что обо всем этом думает.

И чем дольше я смотрел на этого мальчишку, тем сильнее меня пробирало… у меня всегда так — если кто-то понравился в этом самом смысле, то поначалу всегда словно мороз дерет по коже, даже неприятно. И все это от обычных мыслей — вот, опять, началось, зачем, а ну как не выйдет, а если выйдет, то что… В этом отношении я трус и идиот; я завидую спокойствию Эрни; хотя, кто его знает, что он чувствует, когда вот так смотрит на понравившегося мужика или парня, и о чем в этот момент думает. Может, о том, что у него шрамы на жирной роже. А то и о том, что во время этого он потеет, как в бане, и пыхтит, как свинья, взбирающаяся в гору. Я же думал о том, что этот паренек слишком молод. Может быть, 17. Это «возраст неприятностей» — он уже не ребенок, но еще не мужчина, и родители еще следят, когда он приходит домой и в каком виде, и вряд ли разрешают ему шляться по ночам…»

Но, черт подери, думал Эдди, для того, что я могу ему предложить, он в самый раз. Потом будет поздно — да, поздно, потому что годам к двадцати пяти он, традиционно наливаясь пивком и пожирая сосиски, веснушчатые от горчицы, превратится в жирного поросенка — удачное начало, чтоб со временем стать обычным немецким боровом и найти себе Грету с добрыми лиловыми глазами и уютной подушкообразной задницей.

И еще он подумал о том, что наверняка в этого парнишку влюблены все девчонки, которые его знают. Не паренек — картинка, принц из книжки, рисунок талантливой школьницы в тайной тетрадке. Высокий, с Эдди ростом, худенький, ладный. Да еще это нежное лицо с большими синими глазами, любая девушка душу продаст за такие глаза и ресницы. Да еще светлые густые волосы редкого пепельного оттенка. Челка над темными бровями. Челка, легкая, как крыло мотылька. Хочется нежно зажать ее в кулак, играючи потрепать…

И в то же время, Эдди чувствовал кое-что. Дело в том, что у него было что-то вроде чутья. На таких, как он. Эрнст Рем говорил, что это есть и у него. То есть, Эдди не стал бы утверждать, что этому мальчишке нравятся мужики и он с ними спит — скорей всего, он вообще пока не имеет никакого опыта в этом смысле. Просто в нем это есть — и все это может ему понравиться. «Иначе я бы и внимания на него не обратил. Мое чутье не обманывает». Наблюдая, Эдди лишний раз убедился в этом. Во всем — в том, как он стоял, как говорил, как встряхивал головой, отбрасывая со лба челку, как искоса, вскользь окидывал незаметным взглядом лица дружков — было желание нравиться, но не обычное мальчишеское, прямое, а более затаенное, по-девичьи выражаемое с помощью всяких тонких уловок… И его дружки поддавались этим чарам — думаю, так же, как поддались бы на те же самые уловки красивой и умной девушки.

Эдди пошел покурить и пропустить стаканчик с Эрни, и за это время окончательно решил, что пареньком следует заняться. Он не знал и знать не мог, был ли этот парень уже с девушкой, но был уверен, что с мужиком — еще ни разу. И кровь долбила в виски крошечными, острыми и горячими кулачками, когда он только представлял себе, как это будет с ним… Эдди просто упивался воображаемыми сценами — а воображал себе его страх, его смущение… Он всегда, когда смотрел на очередного паренька, воображал именно это, но до сих пор — а было у него уже пятеро — разочаровывался. Они все, подобранные им на улице, уже знали, что это такое. Или очень умело, как это дано тем, кому нечего терять, делали вид, что знают. Во всяком случае, брали и сосали без вопросов. А когда дело доходило до того, чтоб подставить задницу, ломались для виду — должно быть, чтоб Эдди чего не подумал — а потом, как ни крути, послушно вставали раком или ложились на живот. Кое-кто ныл, но не особенно громко, так что и тут все шло как надо. Уличные мальчишки, как правило, знают, что такое настоящая боль, а тут до нее далеко…

С этим все должно быть не так…

«Тем больше удовольствия я получу, когда наконец всажу ему, сильно, до упора.

Нет, я не садист. Я не забуду о вазелине. Я попробую слегка растянуть ему там всё пальцами. И все равно ему будет больно, но придется принять это — как? Что он будет делать? Плакать беззвучно? Или, чего я не люблю, хныкать, умоляя меня перестать, оставить его в покое, а то у меня точно будут большие неприятности? Или кусать губы и морщить нос, отчаянно не желая проявлять свою слабость? Я хочу посмотреть, что он будет делать… Это будет славный, незабываемый вечерок.

И делать все для того, чтоб этот вечер случился, я начну сегодня. После того, как мы послушаем тут всех, кого стоит послушать. Интересно, местный он или приезжий, этот парень? Неважно. В любом случае вряд ли он сегодня попадет домой.»

Все случилось так, как Эдди и думал. Эти мальчишки во сне не видели, чтоб с ними пошел прогуляться группенфюрер СА… Не мечтали о такой чести. Ясно, что под его чутким и вдумчивым руководством они напились, как свинята. Но не этот еврейчик. И не Эддин будущий любовник. Эдди ничего не стоило все узнать еще до окончания митинга. Еврейчика звали Рональд Гольдберг, а беленького парнишку — Бальдур фон Ширах. Эдди с удовольствием улыбнулся. Это было одно из его любимых имен, и он усмотрел в этом некий знак, бесплотный перст неслучайности, указавший ему туда, куда нужно. Как ни странно, у Эдди был на этом пунктик. Он всегда слишком остро отзывался на то, что кого-то из ребят зовут Герман, Файт, Яльмар, Бальдур. Эти древние имена звучали для него как обещание чего-то сильного, искреннего и… продолженного во времени. Все же, как ни ценил он свое одиночество, ему надоело бродить по Мюнхену от одного светлого круга под фонарем к другому… и выискивать взглядом тощие тени, жмущиеся по углам.