Симфония тьмы - Дин Кунц

Младенец проснулся и заплакал. Прыгун сильнее прижал его к груди, чтобы заглушить плач.

Неоновые камни светились со всех сторон, испуская подобное утренней заре сияние, которое чуть не ослепило его, пока он несся между ними, не разбирая дороги.

«Слепящее синее сияние — море в огне…

Красный, красный, алый, киноварь, багровый — кровь…»

Он промчался через сад и остановился глянуть назад. Пропел луч звукового ружья, ударил в дерево рядом с ним, и огромная ветка упала на землю. Но потом какой-то музыкант закричал: «Не стрелять!» — опасался, как бы не ранили младенца. Прыгун повернулся и прыгнул.

Он добрался до сектора популяров, но и здесь не оказался в безопасности, ибо музыканты, схватив свои яркие янтарно-желтые щиты, бросились за ним. Он свернул в заваленный мусором переулок, свернул еще раз и еще — и вдруг, охваченный паникой, сообразил, что совершил смертельную ошибку. Ему надо было мчаться к развалинам, где ждало в засаде подкрепление, нельзя было пробовать оторваться от погони. А здесь, в лабиринте переулков, преследователи могут разделиться, окружить его и в конце концов загнать в угол. Этого он не мог допустить, особенно теперь, когда добыл младенца, — а ведь именно для того, чтобы украсть младенца, и была придумана вся эта рискованная затея.

Нужно действовать сразу, пока они не отобрали дитя и еще есть шанс подменить его ребенком Силача, нормальным, не мутантом. Прыгун держал младенца на расстоянии вытянутой руки, и вдруг его поразили мягкие, нежные черты ребенка, розовый цвет кожи, крохотные глазки… Нет! Надо спешить, надо действовать. Этого младенца не должны найти никогда.

Он напомнил себе, что именно пра-пра-пра и так далее предки этого крошки и все последующие поколения его кровных родственников превратили перенесшую войну Землю в то, чем она стала. В будущем это дитя повторяло бы зло, совершенное его предками. Переполненный гневом из-за того, что музыканты сделали с популярами, Прыгун сжал тонкую шейку тремя пальцами, крутнул и бросил обвисшее, как тряпка, тельце в сточную трубу, где отдавался скребущим эхом топоток крысиных лап…

Глава 3

Теперь на трибуне победителей сидели четверо, и публика успокаивалась, шумела все меньше и меньше по мере того, как приближалось испытание последнего юноши. Гил пощупал повязку на голове, решил, что она совсем маленькая, беспокоиться нечего, и улыбнулся. Выдержал! Пробился! По крайней мере, через первый этап, через грозные испытания арены. Оставался только Столп Последнего Звука, объятие самой Смерти. Но разве можно представить себе нечто хуже, чем арена, более мучительное, чем драконий ящик Пандоры, более страшное, чем кровяные твари или личинки, которые пытались выбраться через змеиное горло?.. Последний Звук будет всего лишь формальностью; а короля эльфов он победил!

Пока Гил радовался тому, что его жизнь теперь устроена, сформирована и не угрожает дальнейшими осложнениями, к Скамье, опустив сгорбленные плечи, приблизился Рози. Гил вспомнил их разговор накануне вечером и весь обратился в слух: что же такое поразительное задумал Рози?

Рози остановился и поднял глаза.

— Джироламо Фрескобальди Чимароза? — спросил судья.

— Это я, ваша честь.

— Готов ли ты к началу испытаний?

— Нет, ваша честь.

Нет?

Нет! Чтобы зафиксировать это слово и понять его значение, потребовалось некоторое время. Разум был настроен на стандартный ответ, такой, как давали все юноши, а теперь прозвучало что-то совершенно иное; этот ответ требовал мысленной перестройки. Ропот изумления пробежал по рядам, тысячи зрителей недоуменно засуетились, тут и там один поворачивался к другому переспросить, не ослышался ли он, — люди не верили своим ушам.

Гил наклонился вперед, хоть ему и так было отлично видно и слышно.

— Прежде чем продолжить, — заговорил судья, явно озадаченный не меньше чем все остальные в зале, — я обязан сказать тебе, что ты рекомендован своим учителем на должность Первого Класса.

Зал ахнул. Половина публики мгновенно вскочила на ноги, вторая половина нестройно последовала их примеру. Ситуация требовала прямого взгляда на Скамью, хоть на своих индивидуальных экранах люди могли увидеть все намного лучше. Гил догадывался, что Рози ждет высокое место, но не мог предугадать полного статуса — Первого Класса. Его самого ограничили Четвертым Классом в основном из-за мятежной натуры и врожденной музыкальной бездарности, а вовсе не потому, что он хуже других умел использовать Восемь Правил. И он ожидал, что Рози предназначат для более низкого Класса просто из-за его стигматов. Но сейчас судья предлагал ему высшее место в обществе…

— Не принимаю! — сказал Рози. В тоне его не было ни презрения, ни страха. В его голосе звучало что-то иное — возможно гордость.

— Ты не принимаешь? — каркнул судья, теперь уже рассвирепевший; руки его вырвались из-под широкой мантии, тощая шея вытянулась из оранжевого судейского кольца на воротнике.

Рози стоял, ожидая, — жалкая фигурка на обширном пространстве пола, совсем крохотная по сравнению со Скамьей. Поняв, что юноша дожидается продолжения традиционных вопросов, судья откашлялся, прочищая горло, взял себя в руки и проговорил:

— Есть ли у тебя какие-то особые пожелания или заявления, которые ты хотел бы высказать сейчас?

— Есть!

Рози внезапно словно стал прямее, словно преодолел скрюченность своих костей и мышц. Гил никогда не видел его в такой позе.

— Каковы они?

— Я хочу отказаться от испытаний Четырех Классов, чтобы пройти экзамен на получение Медальона композитора.

Рев ничем не сдержанного возбуждения, пролетевший по рядам, был намного громче воплей, испускаемых музыкантами и их леди во время традиционных гладиаторских испытаний, предшествовавших этому моменту. Он отразился от стен, сотряс трибуны буйным громом, он оказался не по силам даже безмерной жадности акустических стен, которые должны были впитать его и погасить. Громовый шум захватил и поглотил Гила, юноша казался себе крошкой пищи, которая попала в глотку великану. Почему-то под этим раскатистым эхом он вдруг ощутил себя более живым. Он был возбужден как никогда прежде. И не только своим собственным успехом — ведь теперь случилось такое! Неужели Рози на самом деле думает, что у него получится? За четыреста лет лишь четырнадцать юношей пробовали свои силы, а добился успеха один Аарон Копленд [11] Моцарт. Это было… когда же? Двести двенадцать лет назад.

И вот теперь Рози… «А я знаком с ним! — думал Гил. — И не важно, получится у него или нет, все равно он войдет в историю города Вивальди!»

После задержки в несколько минут на арене появился громадный клавишный оркестр. Аудитория затихла, когда юный горбун подошел к инструменту, придвинул табурет, пробежал пальцами по ста двадцати клавишам, скользнул ногой по одиннадцати педалям и обвел глазами три ряда синих и красных переключателей, выстроившихся по двадцать штук в шеренге над клавишами.

Рози втянул в себя воздух и склонился над клавиатурой, как почти слепой человек — над книгой. Зрители опустились в свои кресла с гулким звуком, как будто ударили в сгустившемся воздухе крылья огромной птицы. Гил вдруг понял, что все это время не дышал. Он перевел дух, а Рози начал свою оригинальную композицию…

Открывающая тема звучала гордо и рыцарственно. Вел ее один рояль, но за его голосом ощущалось обещание большего. Октавы для левой руки приближались к пределу возможности фортепиано. Казалось, только полный оркестр с трубами и барабанами может отдать должное величественному замыслу. И вдруг, внезапно, когда Рози перебросил переключатели и нажал на педали, действительно зазвучал полный оркестр.

Затишье…

Нескончаемо долгое затишье.

«Все кончено? — удивился Гил. — Уже все кончилось?»

Но нет! Зазвучала безыскусная мелодия, напоминающая народную песенку, ее вел солирующий фагот, играл андантино[12] и каприччиозо[13], весело, беззаботно. В Большом зале стояла мертвая тишина — звучала только музыка. Людей не было слышно, словно все умерли или перенеслись в какую-то другую пространственно-временную систему.

К середине этой части начало нарастать напряжение. Прорезались тремоло струнных, вступили грозные голоса тромбонов и труб… Скрипки… За ними — повторение темы виолончелями и деревянными духовыми.

Звуки величественно прокатывались по Большому залу, смерчами взвихривались в тайниках разума Гила, пронизывали зубы невыносимой вибрацией, силой тащили его через темные волны темы и контртемы по мере того, как инструмент выступал против инструмента, одна рука против другой, теневой оркестр против главного оркестра, диссонанс против консонанса, ибо одно невозможно без другого.