Возможная жизнь - Себастьян Фолкс

Трембат провел большой ладонью по волосам, ото лба к затылку, спокойное лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Ладно, Тальбот. Я не прочь.

– Ехать нам придется порознь. Я не могу позволить себе появиться на людях в обществе бельгийского разнорабочего. Деревню нашу знаешь? Послезавтра в полночь встретимся на перекрестке. Как у тебя с деньгами? Я из Лондона целую кучу привез.

Две ночи спустя они сидели у разведенного ими в овине костерка, ели хлеб с овечьим сыром, пили красное вино, которое Джеффри купил в Грама. Он получил сообщение от Гуго, расторопного школьника: Жизель надо срочно увидеться с ним в условленном месте между Брив-ле-Гайаром и Юсселем.

– Жизель, – сказал Джеффри. – Вечно ей неймется.

– Знаю.

– Все лучше, чем твой одинокий пианист. Вот тебе и война, которой ты так жаждал. Сопротивление с большой буквы «С».

Назавтра они сели на велосипеды и отправились в путь – сначала Джеффри, за ним, выждав час, Трембат. Встреча была назначена в уединенном фермерском доме, который Жизель избрала в качестве штаб-квартиры для следующей операции; дом этот стоял в самом конце длинной узкой дороги. Из него хорошо просматривались окрестности.

Джеффри подъехал к вечеру, стоя на педалях (велосипед немилосердно подскакивал на каждой рытвине) и исполненный воодушевления.

Он чувствовал, что в его жизни вот-вот произойдет решительный поворот. Почему именно здесь, удивлялся Джеффри, – на старой ферме, которая видела, как приходили и уходили целые поколения, да, наверное, успеет увидеть, как и он сойдет в могилу? А с другой стороны, почему бы и нет? Для чего еще существуют дома, как не для того, чтобы нести безмолвный дозор?

Спешившись, он покатил велосипед по двору, мимо смрадной навозной кучи. У дверей его облаял цепной пес. На стук никто не ответил, поэтому Джеффри вошел в дом и двинулся по сумрачному коридору; какое-то животное, лошадь, а может, корова, топталось в пристройке. Наконец коридор привел его в гостиную с тлеющей в очаге большой колодой. В кованых подсвечниках на стенах горели свечи.

– Жизель?

На старой кушетке у очага что-то зашуршало: Жизель вскочила на ноги и повернулась к нему. До сих пор он видел ее только в брюках или рабочих комбинезонах, а теперь – платье, чулки, лента в волосах.

Она перешла комнату, обняла Джеффри, прижала к себе.

– Ah bonsoir, mon brave, mon Anglais. Que je suis heureuse de te revoir!

– Moi aussi.

– J’ai prepare un diner un petit peu special.

– Il y a un autre qui arrive dans quelques instants. Unami. «Minuscule»[13].

0 Шум, поднявшийся на дворе, уведомил их, что Трембат не сбился с пути, вскоре он уже сидел с ними за неструганым столом, пил местное яблочное вино, а Жизель нарезала сухую колбасу. Она приготовила мясо в вине, пожарила к нему картошку. А после ужина принялась рассказывать своем новом плане. Сдвинув в сторону тарелки, расстелила по столу карту, показала на ней, куда скорее всего будут направлены немецкие танковые дивизии. Затем перечислила наиболее пригодные для нападения на них участки основных дорог, сказав, впрочем, что одними минами тут не обойтись, потребуется участие всех молодых французов, укрывавшихся в горах, чтобы не работать на немцев. И побольше оружия. Она вопросительно взглянула на Джеффри, тот кивнул, соглашаясь, пообещал посмотреть, что можно будет сделать.

План Жизель взволновал его, но что-то в ее поведении немного встревожило. Говорила она с обычной горячностью, с обычным презрением к немцам и равнодушием к собственной безопасности, однако в ее словах ощущалась некая отрешенность – такая, точно в глубине души Жизель не надеялась увидеть то, о чем говорила.

Он взглянул через стол на озаренного свечами Трембата. Тот вглядывался в карту, явно напрягаясь, чтобы понять каждое слово Жизель. Странно, но Трембат, похоже, совсем не воспринимает ее как женщину, подумал Джеффри, все его внимание направлено лишь на то, что она говорит.

На какие-то мгновения внимание Джеффри рассеялось – он начал вглядываться в детали гостиной, в ряд медных кастрюль над очагом, в каменную раковину умывальника, в самодельные деревянные полки, уставленные горшками и банками. Как эта комната выглядела в мирное время и кто, вообще говоря, тут жил? Война странным образом все сместила, создав свою новую призрачную вселенную. Затем он вгляделся в Жизель, стройную, серьезную, склонившуюся над картой, в свет, играющий на красной ленте в ее волосах.

Она встала, улыбнулась, спросила по-английски:

– Так вы готовы сражаться?

– Готовы, – ответил Трембат.

Дверь, ведущая вглубь дома, тихо отворилась. За ней стояли двое немецких солдат, нацелив винтовки на англичан.

Жизель тяжело опустилась на скамью, спрятала лицо в ладонях.

– Je suis désolée, – сказала она. – J’étais prise. Le mois de juillet. Ils m’ont torturée[14].

Джеффри не смог вымолвить ни слова. Ему хотелось перевести сказанное ею Трембату, вдруг тот не понял, – впрочем, все было ясно без слов.

Англичане встали, подняв руки, и их повели, подталкивая дулами винтовок, по коридору в глубину дома. Джеффри слышал рыдания Жизель, но оглядываться не стал.

Около суток их продержали в полицейском участке ближайшего городка, потом посадили на поезд вместе с другими подозрительными элементами. Неделю они провели в Баварии, в сколоченном на скорую руку лагере для военнопленных. Условия, следовало признать, были терпимыми, и Джеффри уговорил собравшегося бежать Трембата не предпринимать поспешных шагов. А затем обоих вывезли ночью на грузовике из лагеря и доставили на железнодорожный вокзал, где посадили в теплушку для скота. Там уже находилось человек тридцать, большей частью русские. Поезд медленно шел на восток; куда их везут, никто не знал. Ни воды, ни еды им не давали, хотя через каждые несколько часов дверь вагона сдвигалась, и заключенным дозволяли облегчиться под присмотром вооруженной охраны.

Когда им приказали наконец покинуть вагон, было около трех утра. Поезд стоял на станции с длинным перроном и обычным на вид вокзалом, со всех сторон обставленным деревянными цветочными кадками. Немец-солдат с собакой на цепи приказал всем раздеться догола; это не был ленивый пехотинец из тех, что вызываются служить в тюремной охране, – Джеффри, прослушавший в Брокенхерсте курс по распознаванию противника, сразу понял, что перед ними офицер СС. Из темноты возникали другие охранники, покрикивая и поторапливая. Кое-кто из прибывших, усталых, одуревших от дороги, раздевался слишком медленно, одного из них избили на глазах у Джеффри прикладом, другого – плетью. Эсэсовцы загнали всех в замыкавшее перрон здание, там безмолвные люди в полосатой одежде обрили их наголо. Затем заставили окунуть голову в ведро с зеленоватой жидкостью. Говорили лишь охранники, непрерывно повторявшие с угрозой в голосе одно и то же: «Schnell! Schnell!» Поторопись, скорее, быстрее. Двигало ими, думал Джеффри, не просто служебное рвение – ведь рядом не было никакого начальства, способного оценить старания подчиненных, и не чувство превосходства. Что-то большее. Он встретился взглядом с Трембатом, но оба не промолвили ни слова.