Каньон-а-Шарон - Арнольд Каштанов

Я изумился:

- Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?

- Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа... Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, - он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты... вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, - он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст... Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию...

- А что за Лилечка? - спросил я.

- Мало ли у него баб было... Вы ж его знаете... Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.

- Не думаю, - сказал я, - чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.

- Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.

- Но ты же не можешь ему помешать, правда? - спросил я.

Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:

- А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?

- А ты куда?

- Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.

Прощаясь, улыбнулся неотразимо:

- Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.

Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:

- Ма зе? Барзэль[1]?

[1] Что это? Железо?

- Дас Бух, - сказал Векслер.

- Что? - спросила Лилечка.

- По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.

- А ты что сказал?

- Я сказал, что книги.

- На иврите?

- На немецком.

- Почему на немецком?

- Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.

- Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.

- Ма зе? Барзэль? - завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.

Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:

- Здравствуй, Ириша.

Он держался просто, и всем полегчало, насколько это было возможно. Женщины занялись подарками и обедом. Векслеру дали отдохнуть. Вечером он дозвонился до своего ученика Штильмана, советника министра по науке. Тот горячо поздравлял с приездом. Перекладывая трубку от уха к уху, Векслер сурово вслушивался в паузы между фразами и спросил:

- Вы можете сейчас ко мне приехать? Мне сказали, это недалеко.

Мы с Ирой оторопели.

Ученик объяснил, что, к глубокому сожалению, это совершенно невозможно. Векслер плохо его слышал, хоть я слышал на расстоянии двух метров от трубки.

- Хорошо, встретимся завтра, - согласился Векслер. - Я должен решить, где мне жить. Во сколько вас ждать?..

- Э-э... я вам позвоню, хорошо? - сказал советник министра.

Среди ночи нас разбудил телефонный звонок Лилечки: Грише плохо, она не знает, что делать. Мы помчались, Ира послушала старика, что-то дала ему, мы посидели, пока он заснул. Дашка возмущалась и Лилечкой, и бывшим мужем, и нами с Ирой, на которых, как она сказала, только ленивый не ездит, и бывшим своим свекром:

- Почему он в Штаты не поехал?

- Может, сионист.

- Что ж так поздно сюда приехал?

- Почему поздно? Не опоздал, - сказала Ира.

Вскоре в Тель-Авивском университете устроили торжественную встречу. Дашка поехала как переводчица, но перевод не потребовался - кроме министра, забежавшего на несколько минут, чтобы поприветствовать, все знали русский. Советник министра обещал устроить международную конференцию, посвященную грядущему восьмидесятилетию великого математика, и учредить международную премию его имени.

- Спасибо, Миша, - сказал Векслер, - но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.

- Мы не дадим вам отдыхать! - горячо пообещал ученик. - Я уверен, у вас есть интересные соображения...

- Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал...

- Очень интересный проект!

По пути домой Дашка поинтересовалась:

- Зачем было его пугать - институт, Болдин...

- Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? - поднял бровь Векслер.

- Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, - сказала Дашка. - Даже я это понимаю. Это не Россия.

- А ты тут, кажется, поумнела, - удивился Векслер. - Кстати, кем ты работаешь?

- Полы мою.

- Ты ведь философский кончала?

- Филологический.

- Все равно должна понимать, - отечески сказал он, - что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.

5. Лишкат авода[1]

Вернувшись с курсов на конец недели, я проснулся рано утром и увидел, что Ира, одетая, в туфлях на каблуках и с сумкой в руке, накрашенная, собирается уходить.

[1] Биржа труда.

- Ты куда?

- В одно место, через два часа буду, спи.

Что-то в ее голосе настрожило:

- Ты не можешь сказать, куда ты идешь?

- Я ж тебе сказала. Ну пока...

Я заставил ее признаться: она шла мыть лестницу. Я разъярился. Она никак не могла понять, что вывело меня из себя. Не могла или не хотела. Ей казалось, я чего-то не понимаю:

- Это ведь совсем нетрудно. Даже очень полезно. Считай, что я делаю зарядку.

- Зарядку - пожалуйста, а лестницы мыть - нет.

- Но почему?!

- Ты будешь мыть лестницы, а я в это время буду рассуждать о высоких материях?

- А если я мою свою лестницу? Ты же ходишь по чистым полам, значит, их кто-то моет. Это не мешает тебе рассуждать о высоких материях.

- Не делай из меня толстовца, - сказал я. - Я могу даже есть с аппетитом, зная, что в это время дети в Африке голодают. Я самый обычный человек, как все. Не спорю, что мыть лестницу полезно для твоего здоровья и фигуры. Но меня унижает, что я, здоровый мужик, не могу обеспечить жену, и ей приходится мыть лестницы. Это мелко, но я такой, и ты должна эти мои недостойные чувства если не уважать, то щадить.

- Если бы я могла устроиться врачом, я бы их щадила. Но у меня не идет иврит, и мне почти шестьдесят. Я не хочу сидеть дома, я сдохну в этой жаре. Мне нравится мыть лестницы. Это замечательная работа, мне платят тридцать пять шекелей в час, у меня там есть приятельницы. Почему я должна уважать твои чувства, а ты мои не должен?

- Хорошо, - сказал я. - Если я не могу заработать деньги, у меня нет никакого права мешать зарабатывать тебе, лишать тебя необходимого. Но тогда мы будем мыть вместе. Я одеваюсь, бреюсь и еду с тобой.

Это не устраивало Иру. Она начала нервничать:

- Я опаздываю. Скоро в подъезде проснутся, начнут ходить. Я уже обещала. Не могу же подвести людей. Потом поговорим.

Я поехал с ней. В электрошкафу на лестничной клетке Ира прятала свои жидкости и тряпки. Два ведра с водой уже ждали нас у дверей квартир. Жильцы выставляли их по очереди, чтобы все тратились на воду одинаково. Ира что-то натянула на себя, и мы начали с верха. Я шел, щеткой сметая мусор и пыль, Ира следом гнала шваброй мыльную воду. Она торопилась успеть раньше, чем начнут бегать. Какой-то дядька сбежал по ступенькам, не глядя под ноги. Я его ненавидел. Мне казалось, что совершается возмутительная несправедливость: ведь в мою честь всего несколько лет назад устраивали прием в советском посольстве в Вашингтоне. Ира без конца придиралась - то я не вытащил мусор из угла, то выплеснул грязную воду на траву, вместо того чтобы отнести ее подальше от дома.

Как раз в эти дни знаменитый актер и кинорежиссер предложил мне написать сценарий по его идее. Он был безумно знаменит, один банк заплатил ему пятнадцать тысяч долларов за рекламу, а премьер-министр пообещал за участие в предвыборной кампании дать деньги на фильм. Мы начали работать, я снова стал считать себя писателем. А писатель остается писателем всегда, чем бы он ни занимался, и я смирился с лестницей.