Завод «Свобода» - Ксения Букша

Или вот ещё говорят, что в те времена, во времена нашей молодости, все были одинаковые, и всех старались сделать одинаковыми. Так это говорят люди, которые хотят на других свалить всю ответственность за свою жизнь. Вот возьмём, к примеру, меня. (Я очень люблю ставить в пример себя, так что потерпите.) Вот я когда училась в школе, мы все в те времена ходили в форме. До самого десятого класса. Чёрный передник, чёрные или коричневые банты, белые воротнички и манжеты. Так я всегда старалась, чтобы у меня эти манжеты были другие, не такие, как у всех. Я сама себе сшила кружевной воротничок и манжеты по выкройке, вышила всё это белой гладью (называется — ришелье!) и готова была каждый день всё это гладить! И потом я научилась хорошо шить и всю жизнь сама себе шила наряды. А свадебное платье я знаете из чего сшила? Из парашютного шёлка! Мы с K тогда жили рядом с аэродромом, где тренировались ну всякие там эти, и был парашютный шёлк удивительного зелёного оттенка. Я убилась его шить! Это знаете где? Рядом с Можайским, Тайцы там, всё такое… Там было управление ПВО всего-всего Северо-Западного региона, от Мурманска до Калининграда. И K туда ставил оборудование с нашего завода, а мне приходилось всё равно ездить в город на завод, каждый день полтора часа туда и полтора часа обратно. У нас домичек там, сейчас-то ну просто как дача, а тогда мы жили там, печку свою топили, что такое эти коммуналки, мы и не знали! Представляете — своя фазенда, совершенно самостоятельная, это в советские времена. Я не понимаю все эти садоводства, где видно, кто из соседей сколько раз в туалет сходил… Конечно, приходилось и печку топить, и ребёнка каждый день в школу и из школы, и тогда же ещё очереди, ничего вообще не было… Конечно, в чём-то было очень тяжело, сейчас как подумаешь и вздрогнешь. Но, знаете, ведь любую жизнь можно представить как несчастную. Если постараться, мою жизнь можно знаете как рассказать?! Я прямо сама разрыдаюсь, и вы разрыдаетесь. Но зачем мне это, спрашивается? Зачем драматизировать и подчёркивать всё плохое, если можно радостно подчеркнуть всё хорошее, а плохое забыть и жить счастливо. Вот я даже сейчас… Вот мне говорят, сейчас же врачи люди прямые, они честно говорят: шесть процентов, срок дожития — два с половиной года. Они вообще не церемонятся. У нас тут, говорят, таких, как вы, — целое кладбище. И я это всё как бы понимаю, да… Но не могу себя заставить подумать о смерти. Бывает, специально пытаюсь — а не получается. Вижу пятно какое-то жёлтое, вот и всё. Ну и, значит, и не надо мне её видеть. Я вообще-то осознаю и понимаю, что платить надо за всё. Жизнь была очень счастливая, работа любимая.

Работа была очень любимая. Шеф, он же такой, все жилы вытянет! Я имею в виду A. Его все в ОКБ звали Шеф. И потом, нам было интересно, мы весело работали. Придёшь домой, суп варишь, а в голове мысль: как лучше сделать. Ложишься спать, а под подушку кладёшь блокнот с ручкой. Засыпаешь, а тут приходит идея. Выхватываешь блокнот, записываешь — и спокойно спишь. Утром приходишь, рассказываешь ребятам, и точно в этом что-то есть. Обсуждаем и начинаем работать.

Вообще очень трудно оценить, какой вклад человека в работу, когда работаешь в коллективе. Иной раз, действительно, вроде и идея тебе пришла… А пришла бы она тебе, если бы тебя не окружали такие-то и такие-то люди? Кто-то бросил словечко… Кто-то его развил, раскрыл… Кто-то не поленился и расписал всё по порядку… Ещё кто-то — до ума довёл окончательно… Кто из них, спрашивается? Ну вот кто? Я — коллективист поэтому. Я не верю в то, что можно, одному сидя… Всё в обсуждении рождается, или после обсуждения, в общем — в среде. И у нас наш ОКБ, это была такая питательная среда… Живая, как бульон первичный. Как тесто. Атмосфера на заводе и в ОКБ была очень хорошая. Она там как бы, понимаете, законсервировалась с тех времён, когда ещё не врали. Вот я чётко запомнила этот переход, когда началось враньё. Когда я была маленькая, когда я училась в школе, лжи ещё не было. Вернее, она, может быть, и была, но не на нашем уровне, не на том, где были мы. Она была где-то отдельно, сверху, но всё не пронизывала, простую жизнь она не прослаивала. И я думаю, это знаете почему? Потому что был очень большой потенциал после войны. Страна выиграла войну, и это было такое счастье, такая правда, что её хватило на пару десятков лет. И это было действительно по-настоящему счастливое время. Когда все искренне работали, искренне учились и учили, верили в какое-то счастье, да это не было связано с коммунизмом ни с каким, это было какое-то… Простор, пространство… И вот ещё когда в космос полетели. Мы же все жили в космосе! Даже если вшестером в общаге, в одной комнате, но мы все жили в космосе! Во Вселенной! Какой там железный занавес?! Космос — это отсутствие хаоса, это ясность и порядок, и одновременно — это бесконечность, и вот мы в этой бесконечности жили… Ну, в семидесятых, конечно, уже началась ложь, и это было чётко видно и заметно… Но не у нас на заводе! Не в ОКБ! У нас оставался какой-то островок, что лжи не было совсем. Я не знаю, почему. Может, дело в людях. Наверняка дело в людях.

У нас же ещё такая весёлая была ужасно жизнь очень. Всё время какие-то праздники, праздники. Это был наш второй дом. Все дни рождения справляли. А я делала домашнее вино, помногу, из знаете чего, из смородины и крыжовника. Алкоголь на заводе под запретом был, через проходную так-то не пронесёшь, а нальёшь вина в трёхлитровую банку — на вид оно как сок, и все довольны. Приходишь в ОКБ: ребята, идите сок пить! Тот самый? — Тот самый. А когда ничего не было, мы однажды… В общем, завод делал подшипники для велосипедов, и одна партия оказалась бракованная. Я сшила себе платье, а на него для красоты нашила эти подшипники. И вот, представляете, я иду по улице… И на меня все мужчины оборачиваются! Мне даже сначала лестно стало, а потом уже я поняла, ведь это дефицитный товар, и у них в голове одна мысль: где эта дура их столько взяла?!

[15. ЗА КАДРОМ]

Камера фиксирует исторический момент: подписание акта о передаче завода «Свобода» новому руководителю. За окнами солнечный день. Маленький кабинет набит народом. На импровизированной сцене — журнальный столик и два кресла. В кресле слева директор N. Усаживается поудобнее, берёт ручку, склоняется над бумагой и ставит свою последнюю подпись. Всё! Бывший директор завода отныне почётный пенсионер. Что ему полагается? Деньги? Да. Путешествия? Отчасти. Машина и санаторий? Сколько угодно.

Директор N улыбается. В первом ряду сидит, пузом вперёд, начальник 19 цеха B. Он думает: «Как же мне хуёво».

Рядом с начальником 19 цеха B сидит начальник инструментального цеха и думает: «Рядом со мной сидит B. Вот кого надо было сделать директором. B — крупная личность. А этот V какой-то мелкий. Интересно, сколько в нём килограммов веса. Если посадить на качели с одной стороны N, а с другой пять штук V, то N всё равно перетянет».

Ряды сидят тихо, твёрдо. А кажется в этой тишине, что прямо на глазах должно что-то произойти. И происходит. Только не на глазах. Даже представить себе трудно, что N перестаёт быть директором, что заводом будет управлять теперь совсем другой человек. Это просто невозможно себе представить. И хотя N сам выбрал V себе в преемники, и хотя V много лет был директором огромного завода, который сам построил вместе с кварталами для рабочих и очистными сооружениями, — всё равно невозможно. И инженер H, который всю жизнь проработал с N, думает: «А как же…» — и думает про все сугубо секретные замыслы, которыми с ним одним делился N: как же они теперь. Неужели ими придётся делиться с V? Это невозможно. Я никогда не привыкну, думает H и, думая так, постепенно привыкает.

Между тем V, проговорив семь трескучих фраз, хватает тоже ручку и быстро ставит подпись — беглую и загнутую вверх. Аплодисменты. Теперь V — директор. Живая живулечка, неприязненно думает директор гальванического цеха. Мы ему покажем. Он, наверное, не знает, куда пришёл. Интеллигент. «Меня тошнит», — думает B. Это означает: меня тошнит.

Но когда-то это должно было случиться, потому что… Ну, уже просто свыше человеческих сил столько работать, ведь это какая жизнь-то была. Война, блокада. В войну N, молодой, ещё тридцати не было, уже директором завода работал, который радиостанции выпускал для партизан. При Сталине. Потом отсидка. Потом «Свободу» поднял. Ну, уже в какой-то момент здоровье совсем стало сдавать.

И тогда они с H, тогдашним главным инженером, пошли потихоньку к V и стали его просить, чтобы V взял бразды правления. А V, он, несмотря на свою легкомысленную внешность, человек тоже весомый: много лет был директором огромного завода, причём построил новое предприятие, с нуля, в Вятке, и не только завод, но и кварталы для рабочих, и очистные сооружения. Вот он напротив N в кресле, и никому ещё неизвестно, что он будет делать сначала, а что потом. А он, V, будет делать неожиданные вещи. Вот возьмём для примера… Очень характерная история с объединением цехов. V вновь объединит цеха № 17 и № 19. Когда N их разделил, это был вопрос технологии: работа в регулировочном цеху требовала более высокой квалификации. А V их объединит снова. И для чего? И для того, чтобы прекратились вечные ссоры, распри и междоусобицы: «мы в монтажном цеху делаем всю работу, а этим регулировщикам достаётся вся честь, они белые воротнички, а мы за них тут отдуваемся». И вот V снова эти цеха объединит, потому что выросла роль человеческого фактора, роль удобства управления, менеджмента, понадобилась единая цепочка, в которой уже не само собой всё разумеется, а чётко фиксировано, кто за что отвечает, и без обид, без перекладывания друг на друга. Могло бы такое прийти в голову N? Может быть. А в голову B? Пфф! Вот именно.