Сказы и поверия города Й - Влад Бобров

выломали, и увидели бездыханное тело на кровати. Тогда решили не тревожить мертвеца и завалили дом землёй, что привезли самосвалы. Ответ на вопрос «где красота» теперь погребён под несколькими тоннами земли с песком, и вряд ли кто-то ещё захочет его узнать.

Место

И вот стоит он на серой сухой земле. Ниже только глубокая бездонная чернота; сверху яркое, чистое, прекрасное небо. Место, где он находится, похоже на ребристый конус, сужающийся книзу. Он же был где-то в середине этого всего действа. На тверди, где стояли его ноги, был он не один. Тысячи людей, примерно такого же роста и в немного порванных пиджаками, как и он, ходили по кругу, повернув голову либо немного направо, либо налево. Он беспрерывно смотрел ввысь и мечтал если не быть в центре неба, то хотя бы стать к нему немного ближе. Мечта есть мечта, он не мог ей не следовать и медленно, но верно полез наверх, цепляясь за каждый подставившийся под руку каменный выступ. Лез он долго, что уж тут говорить; на указательном пальце правой руки содралась кожа, от левой туфли отвалился каблук, на пиджаке не было больше двух пуговиц, а свет становился все ярче, начало слышатся чудесное пение неба. Мечта стала движущей силой в его восхождении, но ему необходим был и отдых. Он забрался на самый большой и устойчивый выступ. Так близко, как никогда, он увидел прекрасных созданий с крыльями, что пели и купались в ярких лучах неба. Остался последний рывок, ничто по сравнению с пройденным путем. И вот, собравшись с силами, он поднялся, чтобы продолжить, но глаза зацепились за человека, что сидел на таком же выступе. Похож он на нашего мечтателя, только костюм подгорел и изуродованные, обожжённые руки закрывали лицо. Незнакомец кричал, а тем временем он, ведомый мечтой, полез дальше.

Вот и оно, на расстоянии вытянутой руки, осталось только подтянуться последний раз. И что там? Он бы с радостью рассказал бы всем, кого увидел, только небо оказался не просто ярким. Только мечтатель высунул голову из ямы, свет обратился огнём, что ослепил его глаза и обжёг кожу, а пение громогласным рёвом, что оглушил и скинул его обратно. Падение было долгим и болезненным, а результат удручающим. Опять там же, всё вернулось на исходную позицию. Небо не примет его, потому что он из ямы, или потому что слабый, или потому что слишком долго лез. Ответа он не знал. Тогда он решил спросить хотя бы у тех, кого хотел оставить, и посмотрел в их глаза, их слепые глаза, и понял, что они ему предложат…

Что осталось ему, не принятому небом, и недовольному тем местом, на котором он мог устоять? Тогда-то он и взглянул в бездну. Он услышал приглушенные взрывы, грохот и скрежет металла. Не найдя покоя в выси, оступился с края, упал в пропасть… Не ясно, что из этого выйдет, он хотел получить хоть что-то, но потерял последнее. Пал он не в самую пучину неизвестности, а на склон, что намного ниже того, на котором тысяча людей, однако недостаточно низко, чтоб оказаться на самом дне. Гром бездны стал отчётливым и не едва осязаемым и незначительным, как там, выше, а реальным. Опасным. Тот свет, что дарило небо, стал тонким лучом, напоминающим о былом. И темнота. Она повсюду. Она спрятала за собой маленькие выступы, значит, и вернуться нельзя, а бездна пугала, и некогда мечтавший уже не посмел бы спустится ниже. Теперь это он не покинет это место.

Молоты.

Сухие трещины и бездонные борозды разрастались на лице матери-земли. Здесь жили люди. Обветшалые, серые, из бронзы с налётом угольной пыли. Отростки позвонков выдавливали на почве глубокие лунки, из-за чего, однажды упав, становилось невозможно встать. Массивные кости не давали обрушиться ветхой, вечно обновляющейся коже на столь непрочную твердь и провалиться в небытие. Прямо в черепную коробку был вживлен полуторакилограммовый груз, соединенный цепью-змеёй, что полукругом обвила каждого и прикрепила к крюку в земле, что спокойно давал опустить поводок глубже к земле, а взамен, чтобы вытащить немного звеньев, требовал недюжее количество сил. И сидят они, мотают головой из стороны в сторону, пока мускулы позволяют.

Один из них. Слепой. Один глаз не видит ничего, другой различает гвоздь тонкого бледного света. В этом свете легко различается конструкция, не разобрать из чего, то ли чернильные глыбы разломившейся на крупные фракталы скалы, то ли сама абсурдно бездонная масса извилин почвы повернулась перпендикулярно земле. Если спросить соседа, брата по цепи, о том, что это, он расскажет тебе о небе, земле, пещере, шестерне, электрической дуге, гнойном нарыве, лакированном бруске дуба. Расскажет обо всём, что знает, не позволив перебить ни на мгновенье. Почти все его слова — невнятная правда, но точно ясно, что конструкция идёт, конструкция перемалывает.

«Я слышу их гул, может, топот, подступает, но цепь не поддается» — такие мысли у слепого при взгляде на эту стену, на её лязг криков в вперемешку с жужжащей тишиной.

— Я не хочу это видеть, я не хочу это видеть — читал себе слепой вслух мантру мыслей, пока отбирал из-под чуткого контроля крюка сантиметр цепи за сантиметром. Третий, четвертый, пятый, шестой и ещё, и ещё, и ещё, только силы не вечны. И теперь он здесь, окружен разломами и бронзой, только цепь длиннее, а стена дальше. Это успех. Определенно, это достижение, то что нужно, когда не имеешь право на бессрочное блаженство, только вглядевшись в одно из тех лиц, чем является слепой, его встретила безликая гримаса в улыбке-оскале, слепившей из своих зубов зеркало, направленное на конструкцию. Направленное на стену, закрывающей свет для глаза и тогда стало ясно, что тот проделанный путь всего лишь натянутая цепь, а треск вылезавших звеньев — лишь стук груза о кости пустого черепа.

Голос бронзовых голов сменился раскалённым паром, со свистов вырвавшимся из уст многих, но не всех, и сложился в картину, на которой можно разглядеть активную работу бронзовых молотов по камню, единственной имевшейся поверхности. С какой резвостью эти полые сосуды осуществляли удары, с такой же легкостью стене было плыть на волнах трещин в океане спрессованной пыли.

Глядя на это пиршество труда и самоотверженности, голова сама повернулась в сторону света, в сторону бирюзового неба, дергающегося в такт ударов, потихоньку пожирающего весь контур бронзы, пыли, оставив от стены лишь корпускулу. И небо придавило к земле не только все помыслы, но и вместе с