Явка с повинной - Николай Леонов

Лева подошел к комнате мастера-наездника, толкнул приоткрытую дверь. В лицо ему ударил яркий свет, который через вымытое до блеска окно заливал просторную чистую комнату. Ни одной старой вещи в комнате не осталось. Потолок побелен, под ним изящная современная люстра, стены оклеены обоями, на месте коричневого коня висит фотография: группа вытянувшихся в стремительном беге лошадей. Снимок прекрасный, сделан, безусловно, профессионалом. В углу аккуратный шкаф, рядом небольшой диванчик, на столе белоснежная скатерть, вазочка из чешского стекла, а в ней роза. Полураспустившийся гордый цветок на длинном стебле. Пахнет чистотой и чуть-чуть кофе. Обследовав комнату вторично, Лева заметил на полке кофеварку и электрическую кофемолку.

– Намедни покрутила все, – сказал незаметно подошедший Рогозин. – Дождалась своего часа. Добилась, девонька, – последнее слово он произнес как ругань.

И тут Лева совершил поступок, о котором и не думал секунду назад: он молча протянул Рогозину свое удостоверение. Конюх поправил очки, прочитал, пощупал мягкую кожаную обложку, словно его убедила кожа, а не гербовая печать и фотография. Вновь, как совсем недавно, он осмотрел Левины ботинки, брюки, рубашку, заглянул в глаза, казалось, сейчас оттянет заскорузлым пальцем губу и проверит зубы. Рогозин не выразил удивления, вообще не проявил никаких эмоций, вернул документ и сказал:

– Значит, не дураки. Конешно, разве ж Гладиатор может человека зашибить? Убили Лексеича, мешал он тут, торчал, как старый дуб, посередь, – он не нашел подходящего слова, лишь указал на Нинину комнату и, сгорбленный, длиннорукий, зашагал по коридору между стойлами.

Услышал Лева, как звякнуло пустое ведро, еще какие-то звуки, темная фигура конюха мелькнула в ярком проеме ворот конюшни и исчезла. Лева остался один, в конюшне тихо, лишь изредка всхрапнет лошадь, стукнет копытом о перегородку.

Он подошел к конюху, который возился у полки с подковами.

– Черт бы их побрал, – сердито бормотал он. – Теперь Рогозин подкову потерял.

Лева насторожился. Одну подкову вынес он сам, конюх сказал: «Теперь». Значит, не первая подкова пропала?

– Теперь две придется Ивану заказывать. Григорию и Розке, – конюх оглядел непарную подкову. – Правая передняя, а Григорию левая задняя требуется.

Лева вспомнил – кровь обнаружили у Гладиатора на левой задней ноге. Убийца учел даже такую мелочь. Времени же согласно разработанной версии у преступника на подготовку и обдумывание не было. Вернулся Рогозин.

– Михаил Яковлевич, вы где в то время находились? – Лева не уточнял, какое «то время»; они понимали друг друга. – На кругу вас не было. Не ходите вы туда.

– Не хожу, – согласился Рогозин, взял две подковы и пошел к воротам.

Лева понимал, конюха говорить не заставишь, захочет сам, дело иное, а нет, так хоть весь уголовный розыск с прокуратурой вместе приводи, упрется – и конец.

Обливаясь потом, скидывая на ходу модную куртку, подбежал конюх Коля, затравленно взглянул на Леву и Рогозина.

– С первой разминки не вернулась? Я уже час здесь. Час назад пришел, – толстыми непослушными пальцами он расстегивал пуговицы, испуганно поглядывая в сторону поля, переодевался.

На взмыленной лошади подъехала Нина.

– Умница, умница, – говорила она лошади, – хорошо работала сегодня.

Коля схватил кобылу под уздцы, сунул ремни Леве, начал быстро распрягать и говорить:

– На одно мгновенье опоздал, Нина Петровна. Вы еще на поле не въехали, и побежал. За вами дернулся, да разве догонишь. Верно, писатель, а? Вот и писатель видел, Михалыч подтвердить может.

Нина не отвечала. Коля быстро повел лошадь выгуливать. Подъехали молодые наездники, работа закипела.

Лева же занялся своим делом. Ну, хорошо, Коля и молодые наездники тут без году неделю, разбираются в лошадях слабо. Нина же понимает, мог Гриша ударить человека или нет? Наверняка знает, не Гладиатор убил наездника, человек убил. В прокуратуре она ничего не сказала. Мало того, утверждая, что Рогозин находился на круге, она лгала. Лева вспомнил ее стройную приподнятую на носки фигурку, мягкие законченные движения, в рыжих блестках карие глаза. Ложь – противного, какого-то химического цвета, она корявая, хромая, кособокая, если и округлая, то липкая, вонючая. Представления Левы о Нине и лжи никак не сочетались. И все-таки, как подсказывала ему интуиция, Нина лгала, Нина лгала в данной истории все время, по крайней мере – много. Значит, неправильно он Нину видит, неверно оценивает, красота ее лишь прикрытие.

– Парень! – издалека донеслось до Левы. Он слышал и не слышал, к себе данный возглас не отнес точно. Лишь когда повторили громче, Лева поднял голову.

– Парень! – Рогозин стоял в воротах конюшни, манил пальцем.

Лева вошел, щурясь, никак не мог он привыкнуть к резкому переходу от света к тени, остановился, затем поспешил за Рогозиным, который был уже в дальнем конце, у комнаты Нины.

– Сядь, – Рогозин указал Леве на стул, посмотрел в окно и потом в течение всего своего рассказа смотрел на клочок видневшегося в окне неба. – Ты не отстанешь, мне же скрывать не дело. Было все так. Ехать в тот день на Григории должна была она, – Лева уже отметил, что Рогозин Нину по имени не называет, либо – она, либо ругательно. – Накануне предложила Лексеичу, мол, ты давай, я прихворнула вроде. Точно врала, здоровая по конюшне шастала. Лексеич, конешно, обрадовался, на Григории ехать всегда почетно. Ну, день тот был как день, воскресенье, одним словом, сам теперь видишь. Лексеич с утра пришел чистый, бритый, без вчерашнего духу, он на заезд всегда такой являлся. «Маленькая» у него была и пиво, так то после езды. Если бы ему каждый день ездить давали, он бы ее в рот, зеленую, не брал.

Рогозин говорил трудно, с паузами, повторялся, отворачивался к окну. Леве все это мешало, но он твердо знал: перебивать вопросами нельзя. Может замолчать Рогозин, тогда пиши пропало.

– Заявился Лексеич с утра в новой рубахе с галстуком. Я его с галстуком в жизни не видел и удивился. Он мне, точно не помню, вроде того: мол, мы с тобой, Михалыч, покажем, кто мы такие есть. Подзабыли некоторые, так можно им мозги прочистить. Сильно взъерошенный он был. Я молчу, знаю, отойдет, сам расскажет. Промял он Григория, как положено, сам прогулял, сам протер. Я ему подсобил, запряг, перед ездой он мне вдруг и шепни: «За меня сегодня деньги в одинаре платить будут». Я понял, шутит. Он открытый фаворит, цена ему по кассе рупь с гривенником.

Уехал. Тут дела, дела. Подчищаем. Григорий от нас в тот день последним ехал. Двухлетки (так Рогозин молодых наездников называл) прихватили своих барышень и ушли. Она тоже переоделась, убралась на круг. Мы с Колькой приборку кончаем. Слышу, шум у соседей, вернулись, значит. Лексеич подкатил, смеется, как малый, таким веселым я после смерти его Сани и не видал. Прямо заливается. Григория обнял, в морду поцеловал и пошел, знаю, принять стаканчик. От Семеныча, сосед наш, приходят, говорят: Лексей чудом, концом выехал. Молчу, не верю. Веселая – классная кобыла. Гастролер – тоже слов нет, стоящий жеребец. Однако не с Григорием же им равняться. Он таким фору завсегда даст. Лексеич здесь недолго пробыл, вышел, глазки поблескивают…

Рогозин замолчал, глядя в окно, будто видел там смеющегося помолодевшего Логинова.

– Колька, шалапут, переодеваться пошел, я Григория прогулял, в порядок привел. Колька заявляется, гляжу, пьяненький. Где, думаю, хлебнул, крепко хлебнул? Лексеич ему в жизни не даст. Чтобы припасти на конец дня, – этого за Николаем не водилось. Ну, пьяный мне ни к чему. Говорю, сматывайся, она увидит, выгонит. Колька топчется рядом, выпил, поговорить ему охота, ведет со мной Григория на место. Тут как раз Лексеич вышел. Кольку шуганул, меня просит: «Сходи в ресторан, возьми красненького. По дороге глянь на табло, сколько нынче за Логинова платят». Я отказываюсь, он – свое и дает мне двадцать билетов, все в одинаре, все на второй номер, на Григория, то есть на себя, Лексеич деньги поставил. Удивился я, третий десяток работаем тут, – Рогозин кивнул в окно, – каждый друг про друга все знает, мне с ним говорить не надо. Он в жизни рубля не поставил, презирал это. Вдруг такое! Видит, я рот открыл, объясняет: мне сегодня полагается, жулье учить надо. Забрал я чертовы билеты, знаешь уже, по три за рубль платили. Получил деньги, купил вина, назад тороплюсь, невтерпеж мне у Лексеича все выведать. Не было меня, – Рогозин на секунду задумался, но Лева видел, что у него все учтено заранее. Конюх все время в окно, в одну точку смотрит, чтобы не отвлечься, не сбиться. – Ушел я без нескольких минут шесть, вернулся к семи. Концы, видите, немалые, то да се. Уже наши ворота видно, меня пацан у шестой конюшни перехватил, конюхом он там. Вижу, она из конюшни вышла, спокойно вышла, руки за спиной держит. Она меня не заметила и к полю пошла, в руке держит что-то, газету, кажется. Я к конюшне тороплюсь, враз наперехват она, пацаны с барышнями своими, еще кто-то. Кончилось, значит, идут, обсуждают, спорят, как положено. Чувствую, мне с Лексеичем сейчас не поговорить, придержался, сравнялись, вошли вместе. Остальное, как там, – Рогозин кивнул на окно, явно имея в виду прокуратуру, – записано. Лексеич еще теплый лежал.