Противостояние. Том II - Стивен Кинг

Он уставился на раскинувшийся внизу, далеко впереди город, потом задрал лицо к сверкавшему блеском ружейного ствола небу, к раскаленному солнцу, которое окутывало его своим палящим зноем. И закричал. Это был резкий торжествующий вопль, очень похожий на тот, что издала Сюзан Стерн, когда разбила череп Кролика Роджера прикладом его собственного ружья.

Он начал исполнять какой-то дикий победный танец на горячем блестящем асфальте регионального шоссе 15, а ветерок в пустыне посыпал шоссе песком, и голубые пики горной гряды Пахранагат и Споттед своими острыми зубьями равнодушно пронзали прозрачное небо, как делали это уже много тысячелетий. На противоположной стороне шоссе «линкольн-континенталь» и «тандерберд», за небьющимися стеклами которых застыли мумифицировавшиеся обитатели, почти совсем зарылись в песок. Впереди, на той стороне шоссе, где плясал Мусорщик, лежал перевернутый вверх днищем пикап, до предела погрузившийся в песок, так что торчали лишь колеса и бамперы.

Он плясал. Его ноги, обутые в разваливающиеся, перевязанные бечевкой кеды, выделывали на шоссе кривые па матросского танца. Выбившийся сзади подол его рубахи вздулся пузырем. Фляга билась о рюкзак. Лохматые края бинта теребил горячий ветер. Розовая гладкая ткань на месте ожога тускло блестела. На висках набухли узелки вен. Уже неделю он жарился на Господней сковородке, двигаясь на юго-запад через Юту, кусочек Аризоны в Неваду, и от этого совершенно спятил.

Танцуя, он монотонно напевал одни и те же слова на мотив, популярный в те времена, когда он торчал в заведении в Терре-Хоте, — песенка называлась «На пути в ночной клуб», ее сочинила негритянская группа под названием «Тауэр оф Пауэр». Но слова были его собственные. Он пел:

— Ци-а-бола, Ци-а-бола, бампти-бампти-бамп! Ци-а-бола, Ци-а-бола, бампти-бампти-бамп! — За каждым финальным «бамп!» следовало судорожное па матросской пляски, пока от жары все вокруг не поплыло, яркое небо не стало тускло-серым и он не свалился на дорогу в полуобмороке, с безумно колотящимся сердцем в пересохшей груди. Из последних сил, что-то бормоча и ухмыляясь, он дополз до перевернутого пикапа и улегся в его тающей тени, тяжело дыша и дрожа от зноя.

— Цибола! — прохрипел он. — Бамп-ти, бамп-ти, бамп!

Своей клешнеобразной рукой он стащил флягу с плеча и встряхнул ее. Она была почти пуста. Ну и что с того? Он выпьет все до последней капли и полежит здесь, пока не сядет солнце, а потом он спустится по шоссе в Циболу, в сказочный город, одно из Семи чудес. Сегодня вечером он напьется из вечно бьющих фонтанов, украшенных золотом. Но не раньше, чем зайдет это убийственное солнце. Бог — самый великий поджигатель из всех. Когда-то давным-давно мальчик по имени Дональд Мервин Элберт спалил пенсионный чек старухи Семпл. Тот же самый мальчик поджег методистскую церковь в Поутэнвилле, и если что-то в этой оболочке еще оставалось от Дональда Мервина Элберта, то оно, несомненно, подверглось кремации вместе с цистернами в Гэри, штат Индиана. Их было больше девяти дюжин, и они все взлетели на воздух одной вспышкой яростного фейерверка, и, кстати, как по заказу — к Четвертому июля. Здорово. И во всем этом буйстве пламени уцелел лишь один Мусорщик, с левой рукой, превратившейся в сломанный и опаленный обрубок, и полыхающим внутри его тела огнем, который, казалось, никогда не погаснет… по крайней мере пока для него есть топливо — само это тело.

А сегодня вечером он выпьет воды в Циболе, о да, и по вкусу она будет как вино.

Он запрокинул флягу, и остаток теплой, как моча, воды проскочил через глотку в желудок. Допив воду, он отшвырнул флягу в пустыню. Пот выступил у него на лбу, словно капли росы. Он лежал, вздрагивая от наслаждения, полученного от последних капель влаги.

— Цибола! — бормотал он. — Цибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что ты захочешь! Жизнь отдам за тебя! Бампти-бампти-бамп!

Теперь, когда он слегка утолил жажду, на него начала надвигаться дремота. Он уже почти засыпал, как вдруг совершенно противоположная мысль поднялась с самого дна его рассудка и пронзила его ледяным лезвием кинжала: «А что, если Цибола лишь мираж?»

— Нет, — пробормотал он. — Нет, мм, нет.

Но простое отрицание не могло прогнать эту мысль. Лезвие пронзало и буравило его, не подпуская сон ближе чем на расстояние вытянутой руки. Что, если он допил остатки своей воды в честь миража? Он по-своему сознавал собственное безумие, как это нередко бывает с сумасшедшими. Если это мираж, он умрет здесь, в пустыне, и его сожрут на обед канюки.

В конце концов, не в силах больше думать о возможности такого исхода, он с трудом поднялся на ноги и поплелся обратно к дороге, борясь с накатывающими волнами слабости и головокружения, старавшимися вновь уложить его на песок. На вершине холма он с тревогой вгляделся в гладкую равнину, простиравшуюся внизу, поросшую юккой, перекати-полем и чертополохом. Воздух застрял у него в глотке, а потом вырвался наружу вздохом, по звуку похожим на распарываемую гвоздем ткань.

Она была там.

Цибола, древняя сказка, которую искали многие, а нашел Мусорщик!

Далеко в пустыне, окруженная голубыми горами, сама голубая в дымке разделяющего их пространства, со своими башнями и улицами, сверкавшими при свете дня. Там были пальмы… он видел пальмы… и движение… и воду!

— О-о, Цибола… — простонал он и поплелся обратно к тени пикапа. Цибола была дальше, чем казалась, теперь он знал это. Вечером, когда Божий фонарь уберется с неба, он пойдет туда, он будет идти, как не ходил еще никогда в жизни. Он дойдет до Циболы и первым делом сунет голову в первый же фонтан на своем пути. Потом он отыщет его, человека, который приказал ему прийти сюда. Человека, который протащил его через долины и горы и в конце концов завел в пустыню — и Мусорщик справился с этим всего за один месяц, несмотря на страшно обожженную руку.

Он тот, кто он ЕСТЬ, — темный человек, варвар. Он ждал Мусорщика в Циболе, и ему принадлежали армии ночи, ему принадлежали бледные всадники смерти, которые хлынут с запада и устремятся прямо к лику восходящего солнца. Они придут с ревом, ухмыляясь и воняя потом и порохом. Будут вопли, но Мусорщика мало заботили вопли, будут насилие и порабощение, что волновало его еще меньше, будут убийства и что-то еще вовсе нереальное, и…

…И будет Великий Поджог.

А вот это здорово заботило его. В снах темный человек приходил к нему, и простирал руки с какого-то высокого места, и показывал Мусорщику страну в огне. Города взрывались как бомбы. Засеянные поля полыхали огнем. Реки в Чикаго, Питсбурге, Детройте и Бирмингеме сверкали от разлившейся нефти. И темный человек говорил ему очень простую вещь в снах, то, что заставляло его упорно бежать вперед: «Ты займешь высокое место в моей артиллерии. Ты тот, кто мне нужен».