Ураган - Мигель Астуриас

— А меня, значит, псу под хвост… — подхватила его супруга. — Кто тебе дочку вынянчил? Кто тебе всю жизнь твои ноги нянчил? Вылечился, важный стал, теперь только с врачом и ездить.

— У нас тут, — сказал Лусеро, — только самый главный начальник ездит со своим врачом.

— Считай, стало два начальника. Ваш-то врачу платит, а я — денежки беру!

— Ты бы мне рассказал про эти его тайны, а то жила, жизни не видела, в поселок некогда сходить порастрястись.

— Свинья наш куманек… — со значением проговорила Сарахобальда.

Лино и Хуан напились до отвала дынного питья и пошли расседлать коней, дремавших в райских кущах, где их жалили жаркие слепни.

Мать чуть не плакала, когда их видела. Старший, Лино, уже хорошо читал. Второй, Хуансито, поотстал немного. Нелегко их тащить, жизнь тяжелая. Вот хоть поселок — не было его, а теперь пухнет и пухнет, как отцова гнилая нога. Весь прогнил, разит от него, и грехов в нем не прибавляется, потому что других и на свете нет. Что ж, бог ему судья. Только жаль, Аделаидо пускает их туда на гулянье. Гулянье — будто бумага для мух: сладко, а ядовито.

Сарахобальда стала прощаться, довольная и питьем, и печеньем, и ванилью, которую ей привез, не забыл, сеньор Блас, услужливый, как состарившийся любезник.

— Увидишь, — сказал он ей, — мы с тобой еще спляшем в поселке!

— Давай, давай. Я платье пошью, не так же идти, что люди скажут и твоего зятя начальник, который с врачом ездит.

Все засмеялись. Ну и забавница эта Сарахобальда, подумали хозяева. Но что-то в ней такое, непонятное… «Гниль завелась, как у тестя моего было», — размышлял Аделаидо Лусеро.

Вернулись Лино с Хуаном, звеня шпорами. Выпили еще водицы и легли, каждый на свою кровать. Гамак на дворе качался пустой. Лусеро с Роселией считали монеты, надо было за землю вносить. Они купили ее в рассрочку.

— Вот увидишь, — говорил Аделаидо жене, — я тебе всегда говорю и сейчас повторяю: рад я, что Лино с Хуаном сами будут бананы выращивать. Я только одно и хочу им оставить — независимость. Такой я отец. Не нравится мне, чтобы моими сыновьями распоряжались… Мы как раз говорили с мордатым Сальдиваром…

— Этот с нами не очень-то…

— Для меня, Роселия, главное наследство — свобода. Не пойму, как это отцы, которые сами под другими ходили, не заботятся о свободе для своих детей. И ты мне не говори, что служба — не рабство! Еще и самое худшее. Ох и хочу я, чтобы у них была своя земля и они бы ею жили, ни от кого не зависели! Бедные, зато свободные…

— Вот Кучо тебе передал, что многие бы хотели приехать бананы тут растить.

— Хорошо бы он сам приехал… Да нет, крестника своего шлет, как бишь его?..

— Не знаю, тебе ведь сказали.

— Ну забыл. Он к нам и приедет.

— Кучо хороший был друг…

— Да уж, Сальдивару не чета. Тот вроде бы мерзавец… Прости меня, господи, а сдается мне, что чахотка Кучо доконала.

— Я его не видела, но ты мне говорил, он очень сильно болел. Кашлял он, а это не к добру, особенно тут, у нас.

— Мы с тобой познакомились, когда я Кучо провожал. Шел я со станции, повстречал отца твоего и попался…

— Совести нет!

— Что ж, разве меня не силой женили?

— Так ты же меня обидеть хотел!

— Ах ты, ах ты, все того хотят, да не всех за это женят!

— Что ж, иди, не держу…

Аделаидо, улыбаясь, считал, сколько надо еще внести за землю. Сыновья его храпели. Скоро заснула и жена. Только он все складывал и умножал — сколько они посеют и сколько гроздьев соберут, и сколько им заплатят за каждую гроздь.

VI

Кучо повстречал своего крестника Бастиансито и, сильно кашляя, сказал ему своим больным голосом несколько слов. Если бы слова эти рассыпались в воздухе, словно комья сухой земли, рассыпающейся пылью, они все равно остались бы навеки в сознании Бастиана, и он с этой поры мог услышать их, как только хотел.

— Ты не скот, Бастиансито, чтоб работать, когда земля уже не родит! Нечего тебе тут торчать, как твои старики, еле-еле зарабатывать на жизнь и дубы на дрова вырубать. Ты посуди, что тебя ждет? Старики совсем ослабели, они рубят дровишки на продажу, а ты, Бастиан…

Бастиан шел один по лесу и тщетно оглядывал овраги и пригорки, чтобы выискать возражения на доводы крестного. Он бы холм руками вырвал, если бы мог сказать; я живу тут ради… Но он не мог даже сказать, что остается здесь, потому что он здешний, крестный считал, что человек — оттуда, где земля к нему добра, а эти земли среди обрывов были недобрыми ко всем. Нельзя было и сказать, что у родителей тут кое-что имеется — поля их выгорели, камни искрошились, вся земля пошла прахом.

Бастиан ударял себя кулаком по голове и топал ногой, чувствуя, что блестящий взгляд крестного разделил его надвое: с одной стороны, он жалкий нищий, с другой — презренный трус.

Думать об этом он перестал, когда увидел вдалеке лошадь, а на ней какого-то всадника. Они быстро приближались, и наконец он всадника узнал — это был его дядя по имени Педро. Дядя подъехал к нему, похлопал его по плечу и спросил, что он делает.

— Теленок сбежал, дядя Педрито, я его ищу. А вы куда едете?

— К твоим еду, Бастиансито. Выехал с утра пораньше, чтобы повидать твоего отца до полудня. Он меня ждет, я ему вчера передал, что буду. Ну, я поехал, там увидимся, а сейчас дай тебе бог теленка найти. Всадник пришпорил коня и исчез в облаке пыли, за неживыми грязными деревьями, похожими на пружины из старого матраса.

«Дядя Педрито! — думал Бастиан, глядя вслед всаднику. — Вот как тут живут… Ничего не делает, только старится да плодит детей от тети, и не от нее одной». Больше выдержать он не мог. Махнув рукой на теленка, он побежал через поле к дому крестного. Он, он сам, Бастиансито Кохубуль, будет несмышленым теленком, если останется здесь.

Бастиан шел впереди, жена — за ним. Долговязый Бастиансито Кохубуль шел и шел большими шагами, жена, мелко семеня, поспешала за ним. Остановились они далеко от пустого дома, на повороте дороги. Надо было разжечь огонь, сварить кофе. Занималось утро. Бастиан побежал по тропке на дно оврага набрать воды из речки. Жена пока что собирала сухие веточки, искала спички. В корзине было все: и кофе, и спички, и сахар. Когда огонь разгорелся, обоим стало веселее. Они не сказали об этом друг другу, но оба это знали. Вскоре закипела вода в котелке. Тогда жена бросила туда горсть кофе, а потом подлила холодной водицы, чтобы осела гуща. Так любил Бастиансито. А он вынул из котомки куски лепешек и немного постного сыра. Оставшейся водой они залили костер и пошли дальше. Кого оставили они позади? Родителей, кого же еще! К кому они направлялись? К другу крестного. Что взяли с собой? Немного денег, чтобы купить земли у моря… себя самих: он — крепкого парня, который легко взваливал на спину тяжелый мешок, она — себя и еще кое-что. Женщины, бывает, берут всякое, и сами не знают о том. И мужчины тоже. Нет, то — другое! У мужчин это всегда с собой, а у женщин — только тогда, когда они в таком положении, как Гауделия Айук Гайтан, жена Бастиансито.

Они решили, по совету крестного, купить земли и выращивать бананы. У бананов, говорил им Кучо больным голосом, невесело смеясь, у бананов листья как листки золота. Вроде бы тростина, на которой одежду вешают, и вся, ну прямо вся в таких листках. Вот что такое банановый лист. А гроздья — потяжелее листьев, как будто золото спрессовали в зеленовато тусклые слитки.

Самое трудное было проститься с родителями. Бастиансито и Гауделия ушли к ним в субботу и пробыли до вторника, а потом вернулись в свой дом, где теперь уже никто не живет. У стариков Кохубуль они провели дня два. Бастиан-старший говорил глупости, о болезнях толковал, о бедах. Когда сын уже уходил, он поднес ему рюмочку водки. У родителей жены, Айук Гайтанов, они были недолго. Там им дали пива. Они выпили за здоровье всей семьи и за счастливый путь.

У Айук Гайтанов молодой Бастиан отвечал на все вопросы твердо, как человек, который знает, чего хочет. Разыщу такого Лусеро, он крестному большой друг, посмотрим с ним, как там купить земли, посадить бананы. Все, что тут у нас было: всю скотину, все, что в амбаре оставалось, инструменты, упряжь, шесть телят, коров, — мы с Гауделией продали, и неплохо, но тратить деньги не будем, прибережем, чтобы землю купить. Братья Гауделии ругали Бастиансито за глупость. Выдумщик ты, твердили они, пока курили перед прощаньем, уже в шляпах, и сплевывали на землю.

Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе, они в тот день не проглотили ничего. Он — впереди, она — сзади пересекли они город[11], почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и направились прямо к кассе.

Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть, они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.