Проклятый род. Часть I. Семья железного старика. - Иван Рукавищников

«Да уж и не так мало в делах смыслю. Не братьям чета. Разве только Макар. И чего Макар к делу вплоть не подойдет? Сразу бы меня за пояс заткнул. Но посмеивается Макар. И что он в себе таит? А таит. Большой человек Макар. Кабы мне Макарову душу небоящуюся».

Думает так Семен, к Рожнову на дело спешит, листы с цифрами разные вспоминает, книги шнуровые строгие. А тут вдруг Дарья весело-прекрасная, в петербургском платье с лицом непонятно добрым. А могла бы быть она с ним, с Семеном, строга и капризна. Как та, генеральская дочь. О, добрая Даша. Любит?

Так задумывался Семен по утрам. Так дергали нити жизни его душу.

«К Рожнову. К Рожнову. За дело».

И горьки были утра раскаянья. А бывало это в шесть часов.

И сидел с Рожновым в конторе. И переходили в кабинет. И опять спускались в контору. Там разные люди. И ловко Агафангел Иваныч управлял словами Семена, молодого хозяина своего, старик многознающий.

- Ну, Вася, скоро прощаться тебе с нами.

- Прощай, Вася.

- А вы меня, сестрицы, с собой возьмите.

- Да куда же тебя взять? Одна в Москву, а другая в Петербург.

- А я сначала у тебя поживу, я Петербурга ведь не видал еще, а потом к Любе, в Москву. А в Москве хорошо. Счастливые вы, да и братья счастливые. Один я. Все разлетитесь. А мне здесь с Корнутом с горбатым нянчиться.

На Василия Феня, сестрина горничная зашипела:

- Ах, барчук! Ах, барчук! Какие слова выговаривает! Горбатый. Можно ли? И никакого горба нет. Ни этого горбика. Грех-то какой. Про братца-то.

- А тебе бы сейчас горб с комод с этот. Подожди. Вырастет Корнут, и горб вырастет. Дура, зеленая лошадь!

- Грех-то какой! Накликаете.

- Не мне грех. Я что ли его с лестницы спустил?

- Ну, будет вам. А ты, Вася, не скучай. Только мы и уезжаем. Все здесь. И Вяча, и Федя, и Дормидоша. А Семен с Макаром хоть тоже замуж выходят, только здесь останутся.

- Что это вы, барышни, какое говорите: замуж выходят! Это вы замуж выходите, а братцы женятся.

Засмеялась комната сестриным смехом.

- Про Семена думала. Он мне невестой представился.

- Да. Семен...

Смолчала Анна. Смешон брат. Но люб он ей.

- И что за барышни, за пересмешницы. Чем не жених Семен Яковлевич? А и то сказать: Макару Яковлевичу уступить. Да, ведь Макарто Яковлевич...

- А знаешь, Феня, ночью мы говорили, решили не брать тебя. Ни в Петербург, ни в Москву. И узелки тянуть не будем. Здесь оставайся. С мамашей. Или Васю причесывать будешь. Уж больно он тебя любит.

- Тьфу!

А Феня застрекотала. И искренен был испуг ее, и более того притворен; для угождения.

- И что это вы, барышни. Обещались-обещались, да и на попятный. Так, значит, мне столичной жизни и не увидеть.

- Как ушей своих.

- Здесь погибай, зеленая лошадь.

Это Васька злобствует на судьбу.

- Чем же я провинилась, барышни? Только и вам трудно будет спервоначалу. Привыкши.

- Нет. Решили уж. Оставайся. Скучно будет. Новую жизнь начинаем. Так пусть уж все новое. А от тебя домом пахнет.

- Уж и скажут. Каким таким домом пахнет? От меня духами вашими пахнет. Вся дворня дразнится.

Растолковывали, смеялись, Васька язык высовывал, над зеленой лошадью издевался. Утренне-солнечные стены пахли девичьими снами и весело улыбались, шептали:

- Скоро, скоро весна придет.

А лики в божнице в угловой что-то темны. Или потому это, что издавна вобрали они в себя скорби глаз человеческих. От прабабушки иконы. А кто она была, уж и забыли все. И когда.

И Любовь с Анной, когда веселы, на иконы не взглянут. А часто по ночам обе глядят, друг дружку не видя. И однолико-скорбны думы их тогда. Будто что-то неразумное и, как судьба, сильное, будто что-то скучное, желтое, как Фенино лицо, когда та будет в гробу лежать. И помолятся ночные сестры без слов. Страшна словесная молитва: вдруг не того попросишь, а оно и сбудется. И плакаться не на кого. Помолятся сестры и уснут. Засыпая, обе душами шепчут:

- Пусть хорошее случится. Пусть хорошо нам будет.

Проснутся утренние сестры, в глаза друг дружке взглянут, улыбнутся. О будущем молча побеседуют. А потом и словами. И о разном помечтают. Ни плохого, ни страшного на путях жизни найти не могут.

- Только бы не скука эта.

- Да, уж хуже не будет.

Замуж выходят сестры. Любовь, старшая, за Брыкалова. Мануфактурное дело в Москве большое. С братьями. У Брыкалова осанка солидная, сюртук на нем длинный. Влюблен - не влюблен, а смотрит ласково. Усы белокурые, пушистые, большие. Руками чинно поводит. Слов в меру знает.

А про Шебаршина, про Аниного жениха, Феня говорит, пальцы свои желтые целуя:

- Не жених, а картинка.

У Кузьмы Кузьмича Шебаршина в Петербурге завод какой-то. Слышно, денег много. Ходит - ноги не связаны. Разговор обо всем. Приехал на Волгу, говорили о нем:

- Петербургская штучка.

- Да, они, заводчики, калачи тертые.

- Ума достаточно,

- Да и капиталу тоже.

- Да, уж это тебе не Сампсонов.

Обручены сестры. Без торжества: траур. Женихи требовали. По делам уехали. Так спокойнее.

А про тех, про других женихов, уж и не слышно. Говорит Анна:

- А я, Люба, в Кузьму влюблена. Не веришь?

- Да уж верю, Аня.

Горюет вдова железного старика. Сердце ее по ночам разрывается. Любит она Корнута. Младшенького своего. Вот ведь девять их с дочерьми. Живы бы все остались, было бы тринадцать. А кого любит? Люба с Аней ближе были. Но то давно. Ну, Семен тоже доныне почтителен. На него с Макаром надежды материнские полегли. Стариком-главой бессловно отмечены. Но Макара не полюбишь. Смолоду колючий, к старости железный тоже будет. Доримедонт? У того ласка - не ласка. Придурь какая-то. И еще: с рожденьем второго в старухиной памяти спутано нехорошее. Те двое, Федор с Вячеславом, за стенами, как кони, ржут, как кони по городу носятся. Страшится помыслить о них материно сердце. А Вася к ним давно, к тем двум, льнет. Ну, пока еще сестры отклоняют. А замуж повыскочат... Эх! Разве Любе отдать - упросить? Не уберечь его здесь... И чует-мыслит старуха жутко-раскаянно:

- Моя вина. Мой грех, мой грех материнский.

И еще чует-шепчет:

- Поздно теперь... Или не поздно? В хорошие бы руки отдать Васю. И Вячеслава можно еще. А то что на стороне-то? При матери-то все лучше. ан при матери-то худо. А может, не худо? Выправятся: вон Сема да Макарушка каковы. Хоть и разные, а что про них худого скажешь.

И обманывает себя вдова, на краткий час тешит. Думы закружатся по Счастливым кругам. И опять к прежнему страху-ужасу подойдут.

- Феня! - кричит. - Или Матреша! Кто там? Поди сюда. Позови ты ко мне Агафангела Иваныча.

- Слушаю-с. Сию минуту.

И ушла ли та, не ушла ли, не видит мать, думы свои словами раздумчивыми комнате отдает; комнате, далеким гулом гудящей.

- С Рожновым опять поговорить. Пусть старик рассудит. Ох, сыны, сыны... Трое вас опасных у меня.

А с опасных думы-шепот на любимого.

- Корнут. Корнутушка не то. Маленький он. Последненький. Как хочу, так и поверну. Семь годочков мальчику милому. Подождать бы немножко, да и за ученье. Денег теперь сколько хочешь. Спрашиваться не у кого. Учителей бы разных, профессоров из Москвы. И здесь, при себе. Генералом сделаем, губернатором, или чем сам там захочет. Ох, Корнутушка. Горбик у Корнутушки растет. Домна, нянька проклятая. Всех вынянчила-выкормила. А любименького моего Корнутушку... Что бы тебе, дура, Федора разбойника... О, Господи, прости согрешение невольное.

- Вот и я. Кликать изволили?

Это Рожнов, мудрейший Агафангел Иваныч. И пойдет у них беседа про Федора да про Вячеслава. И поговорят о строгости и о почитании. И железного старика вспомянут. Но не долго обо всем этом. Старик Рожнов к делу привык, настоящее дело любит. И переведет он беседу на Семена Яковлевича и на Макара Яковлевича. Далеко им до отца, но все же люди не пропащие. А о пропащих не стоит ни говорить, ни думать. В семье не без урода. Так, из почтения ко вдове можно слова раздумчивые произнести.

«А мы на Семене да на Макаре Яковлевичах речь задержим. Пусть привыкнет, что у нее только двое сынов, а у фирмы двое столбов, на ком стоять будет. Впрочем, женщина она не деловая, не приученая. Ну, да все-таки».

Уехали Семен и Макар, женихи женихаться. Федор с Вячеславом давно пропали-провалились. Васька - где он? Да и к чему? Сестры?.. А, ну их!

Скука мухой неугомонной звенит в дому.

И ходит-бродит Доримедонт по комнатам. Царство заколдованное. Кое-где лампы светят, обои стен и мебель обманно озаряют.

Но то не лампы. И то не комнаты дома на Торговой, Маяки на синем море-окияне. Где маяк, там скала. Где скала, там смерть неминучая. Плывет корабль-парусник по морю-окияну. Бродит Доримедонт по отцовскому дому вечернему. Во тьме отмель чуется. Наплывешь на отмель - беда. И обошел пушистый ковер гостиной. Держись! Узкий пролив. В залу дверь чуть приоткрыта. А в зале ночь на море. И в залу проплыл корабль осторожно. Не дай Бог о скалы .отвесные поломаешься. Фу-ты! В Ледовитый океан заехали.