Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

Женщина не знала, куда она идёт. Просто двигаться — вошло в привычку: без цели, без смысла, в никуда. Она не помнила ни своего имени, ни того, кто она. Она не помнила дома, и был ли у неё вообще дом.

Ветер хлестал заношенными лохмотьями, в которые превратилась её одежда, и катал мимо неё шары из сухих пожелтевших растений. Женщина провожала их пустыми глазами, чувствуя странное родство. Она тоже — перекати-поле, трава без корней.

Иногда, ложась прямо на выжженную мертвенную землю и заворачиваясь в драный холщёвый плащ, она желала умереть и чтобы её бессмысленное странствие закончилось. А иногда — упорно брела дальше.

Смерть почему-то оставила её, не приближалась к ней, будто тоже забыла.

Женщина уже давно ничего не ела, много дней ей не попадалась вода. Но она продолжала жить, продолжала идти. И даже вороны уже давно оставили её в покое, поняв, что им не скоро можно будет поживиться. Чёрных падальщиков испугала её не-жизнь.

Ветер усиливался, злился, налетал на тонкую фигуру, грозил замотать, унести. А может… силился что-то сказать?

Иногда ей казалось, что когда-то очень давно она могла слышать ветер. И каждый цветок. И ток воды под землёй. Что когда-то природа льнула к ней. У природы были волосы цвета спелой пшеницы, серо-зелёные глаза и тёплые руки. Когда она пела — птицы замолкали, устыженные красотой её голоса. Природе было так удобно класть голову на колени.

Но сейчас женщина не слышала ничего. Она оглохла. Звуки вокруг умерли… Вот уже много лет она двигалась в кромешной тишине.

Напрасно ветер теребил её одежды, напрасно трогал и звал.

А ещё — приходили сны. Странные сны. В них юная рыжеволосая девушка бегала по полям и танцевала среди цветов. Лёгкая, весёлая, беспечная… А потом — налетал чёрный вихрь, подхватывал, отрывал от земли и уносил туда, где невозможна жизнь. Где есть только мрак и холод. И она медленно чахла, иссыхала, бледнела, как трава без корней…

Я засыпаю прямо на маленьком диване в прихожей Афининой квартирки, до гостиной так не добираюсь. Подруга заботливо укрывает меня и не беспокоит.

И вот теперь, проснувшись, обнаруживаю на столике, приютившемся у дивана, кофе и бутерброды. В квартире — тихо, лёгкий сумрак и только слышно, как тикают на стене старинные ходики. Но они не могут сказать мне — закончился ли сегодняшний сумасшедший день или уже начался другой? Сколько времени я проспала?

* * *

… помню, как медленно возвращались звуки.

Как кричал сын, осторожно встряхивая меня:

— Мамочка, мама, ты в порядке?!

А я могла только плакать и шептать:

— Сынок… ты ранен… сынок…

Он ловил мои руки, заглядывал в глаза:

— Это пустяк, царапина, осколком задело. Главное, что ты не пострадала, мамочка! — и прижимал к себе, как великую ценность, которую совсем недавно мог потерять.

Мой взрослый сын. Мой защитник. Мой герой.

Потом прибежали Прометей и Афина. Тей подхватил меня на руки — я ещё не могла идти, а Афина скомандовала Загрею:

— Обопрись на меня.

Мы уже выбрались в коридор, когда сын вскинулся, вспомнил:

— Макария!

Меня посадили прямо на пол, и все рванули в соседний отсек, который, судя по прорехам в стене, пострадал куда больше нашего.

* * *

Макария, глупая девчонка, у неё в крови приносить себя в жертву. Наверняка, кинулась на тех, кто устроил этот беззвучный погром, не позвав на помощь и не соизмерив силы.

Маленькая «блаженная» смерть. Вся в отца. Нельзя быть дочерью Геракла и не лезть в гущу событий, сломя голову. Она принесла себя в жертву мне (как будто мне когда-то приносили человеческие жертвы!), чтобы её братья, Гераклиды, победили ненавистного Эврисфея, потребовавшего от их отца совершить двенадцать подвигов.

С улыбкой Макария взошла на костёр, чтобы добрая Персефона подарила успех её братьям. Вспыхнула, сгорела, но не умерла. Явилась к нашему с Аидом трону — ни тень, ни человек.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

«Ты не приняла мою жертву, Владычица?»

В глазах — разочарование и удивление.

«Я не принимаю таких жертв».

«И что же мне делать теперь? Я ведь не умерла…»

«Значит, найдём тебе работу в Подземном мире, — вмешался в нашу беседу Аид. — Потому что вернуться на поверхность ты уже не сможешь».

Макария тогда изрядно приуныла.

«Но как же я смогу выполнять какие-либо обязанности, я же не богиня?»

Аид даже поперхнулся: божественных дел он ей поручать явно и не собирался.

А Макария, между тем, продолжала:

«Мой отец, конечно, сейчас вознесён на Олимп и причислен к сонму бессмертных, хотя и был всего лишь человеком».

Я поняла, к чему она клонит.

Но Аид осадил нахалку раньше:

«У нас не Олимп, мы бессмертие не раздаём»

Девушка понурила голову:

«Ну вот… А я так хотела быть полезной смертным. Когда Танатос прилетает к ним — они пугаются и рыдают. Я бы рассказала, что умирать можно с улыбкой. Умирать, принося себя в жертву за тех, кого любишь», — патетично заявила Макария, вздёргивая веснушчатый носик.

Аид хмыкнул:

«Прямо блаженная смерть».

«Именно! — обрадовалась она. — Я бы приходила к детям, к старикам, к тем, кто жил праведно и для других. Я бы улыбалась им, и они умирали бы счастливыми».

Аид опёрся щекой о кулак, внимательно разглядывая её. Я не по-владычески ёрзала на троне: мне слишком нравились рассуждения Макарии, и я уже готова была упрашивать мужа, когда он произнёс:

«Знаешь, блаженная, а в этом что-то есть».

«Царь мой, — робко вставила я, — мы не можем возложить на неё такие заботы. Она, как сама заметила, не богиня. Для этого нужно быть или в родстве с богами или хотя бы…» — я поймала суровый взгляд мужа, и проглотила окончание фразы: «… спать с ними».

Аид решил по-своему.

«Всё просто — мы её удочерим».

Я хотела вставить: а как к этому отнесётся Загрей? И как вообще я могу быть матерью или хотя бы опекуном девушке, которая на вид — моя ровесница? Но Владыка уже поднимался с трона и протягивал мне руку. Он всё решил, просчитал последствия, а, значит, я не стану возражать.

Прямо там, в зале, где судили тени, мы объявили Макарию нашей дочерью. И мир принял наше решение, и согласился с возложенной на неё миссией, будто одобрив осознанный выбор.

Как только обряд удочерения завершился, к Макарии вернулись краски жизни — перламутром разлились по плечам серебристо-каштановые волосы, озорные искры заблестели в огромных карих глазах, а пышные губы сделались алыми. Тоненькую фигурку окутало невозможное в Подземном мире сияние.

Так Макария обрела бессмертие (первая из всех — в аиде, а не на Олимпе) и стала нести людям блаженную смерть.

А я всё думала: кто же она — трава без корней или успешно прижившийся на дикой почве нежный росток?

Кстати, Загрей был только рад сводной сестрёнке — Макария, несмотря на довольно серьёзный божественный удел, который выбрала сама, отличалась весёлым и беспечным нравом.

А с годами — я стала замечать — сын начал смотреть на неё не только как на подругу юношеских проказ, но и как на весьма привлекательную девушку. Правда, сам он своей внешности стеснялся, считая себя едва ли не уродом.

* * *

…и вот теперь он, бледный и растерянный, несёт её на руках, всю в потёках ихора. Она прерывисто дышит, ослабевшие тонкие руки свисают вниз, словно поникшие крылья. Сын кладет девушку возле меня и не просит, скорее, требует:

— Спаси.

Я ведь — ученица Пеана и Асклепия[1] — умею врачевать, и пускаю в ход всё своё умение.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Макария приходит в себя, обнимает нас с Загреем и плачет:

— Я не успела… они так быстро…

Загрей вытирает ей слёзы, заглядывает в карие глаза, полные мягкого тёплого света, и спрашивает:

— Ты их видела?

— Смазано… Чёрные тени… Так быстро…

И я понимаю, почему Загрей подбирается и по-отцовски сжимает губы в узкую полоску: кто-то был настолько быстр, что за ним не уследила даже Богиня Смерти, а ведь их с Танатосом считают самыми быстрыми.