Берег мертвых незабудок - Екатерина Звонцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сделать. Узнать. Почувствовать ― ну, кроме боли. Сафира все глядела на него усталыми зеленоватыми глазами, густо подведенными сурьмой. С таким взглядом она всегда казалась намного старше, чем на самом деле. И дальше. И беззащитнее.
– Мы ведь все зовем его, когда нам больно. ― Она сцепила руки, и на коже ярче зазолотилась хна. ― К некоторым он приходит, избавив от страданий, а некоторых щадит, не слыша опрометчивого зова. И то и другое ― милосердие. Нет? Что было бы, приди он к тебе, задуй он твою свечу? ― ее голос дрогнул. Наверное, она думала об этом не раз.
– Может быть, ― задумчиво отозвался Вальин. Он окончательно решил не спорить, по крайней мере сейчас, пока даже храм этот не видел вблизи. ― Ты стала слишком умная, Сафира. Извини. Сдаюсь. Все это так сложно… Но я обязательно пойму, я обещаю.
Он действительно порой не понимал Сафиру, с этим приходилось мириться: она была вольной птицей, полной сил; он ― пленным хворым птенцом. Но она хотя бы говорила, причем о том, что было для нее важным, говорила, не боясь осуждения. Как блестели ее глаза, как блуждала по лицу улыбка, сменяясь иногда сумеречной задумчивостью. Как заражал ее восторг. Как хотела она какой-то своей справедливости, и Вальин готов был впустить эту справедливость в сердце вслед за ней. Смерти он боялся ― да что там, даже смертью ее почти не называл, вслед за большинством предпочитая менее страшные слова «последний сон». Но, может, он правда еще не понимал о ней чего-то; может, не понимал и простой народ, шептавшийся в порту и на площадях о том, что приглашать Короля Кошмаров в чистый светлый город ― скверная идея. Отец, Сафира, Бьердэ ― люди, которых Вальин считал самыми умными на свете, ― ведь думали по-другому. И верховный король вроде думал, иначе бы подобного не разрешил. Так зачем ссориться впустую? И вообще, пусть Сафира рассуждает о гадком Вудэне, пусть рассуждает о чем угодно! Вальин готов был слушать вечно, чувствуя себя особенным. Готов был что угодно поддерживать, веря, что Сафира это не забудет, даже когда станет великой. А еще после всех этих «ты становишься красивым» он не переставал надеяться, что, может быть…
– Сафира, слушай, а ты выйдешь за меня после моего шестнадцатого прилива? ― выпалил он. ― У тебя будет всего лишь двадцать третий. Я… ну…
Слова вырвались сами, внезапно, и голос от волнения взлетел до писка. Хороший ли это был способ перевести непростой разговор о непонятных вещах? Вальин тут же испуганно прикусил язык и захотел влезть под кровать, но Сафира оживилась, засмеялась ― заплясали рыжие змейки-локоны, зазвенели монеты на поясе. Подойдя, она вытянула руки и принялась перезастегивать Вальину пуговицы: одну он ухитрился пропустить. Он опять покраснел, глядя, как движутся ее ловкие пальцы.
– Ох, милый, милый, чего ты, заманчивое же предложение! ― Она поправила заодно и брошь на его рубашке ― обережный треугольник из черненого серебра.
– Выйдешь? ― Обнадеженный, он даже привстал на носки, но Сафира уже отстранилась и опять погрустнела.
– Ты же будешь жрецом Безобразного. Жрецы Дараккара не женятся.
О, с этим-то он, как ему казалось, давно разобрался. Не так он и держался за сан!
– А я, как выздоровею совсем, скажу, что отслужил свое и больше не хочу быть…
– Тс-с-с! ― Прохладный палец коснулся его губ, и по спине пробежали вдруг мурашки. Вальин замолчал, почувствовав странное: будто совершил какую-то непоправимую ошибку или застыл в шаге от нее.
– Что? ― прошептал он, не смея шевельнуться. ― Ты обиделась, что ли?
Сафира нахмурилась. В ее глазах не осталось ни мягкости, ни игривости. Очень медленно она опустила руку и сжала на монетном пояске в кулак.
– Наш мир прост, юный граф. Очень, и, приглядывая за ним, боги дремлют. Но когда ты обманываешь их, они сразу открывают глаза. Если, ― она пристальнее взглянула ему в лицо, ― ничего не случится, твой путь определен, и лучше с него не сбиваться. К тому же… ― Но тут ее тон резко переменился, перестал пугать. Сафира улыбнулась, щелкнула растерянного Вальина по лбу и в шутку шамкнула челюстью. ― Малыш, я же стара и больше люблю здания, чем людей. Много философствую. Дружу со Смертью…
– Ничего ты не старая! ― возмутился он, а в глубине сердца порадовался, что странное напряжение между ними растаяло как дым. Ну их, вредных богов. ― Я тебя люблю. И пусть ты строишь храм этому, с щупальцами… может, и моему богу потом построишь? ― Он замолчал. Сафира уже не глядела на него и, казалось, больше даже не слушала. ― Эй. О чем ты думаешь?
Она опустила руки, голову тоже. Ее настроение снова резко переменилось, всю фигуру словно облили серой краской. Наконец, точно решившись, она шепнула:
– Я… Люди будут злы на меня. Да?
– За что? ― Он поймал блеск глаз в завесе рыжих кудрей и пожалел обо всем, что сказал. Ну конечно. Это он ее расстроил своими богохульствами.
– За этот храм. Они боятся Вудэна, как и ты, ― и, может, не зря… Они не готовы.
«Не готовы…» Вальин повторил это в мыслях и снова вспомнил простых ганнасцев. Добродушных торговцев и вечно озабоченных рыбаков, приветливых виноделов и сыроваров, оружейников, ювелиров, бесчисленную бравую стражу. Блистательных баронов, чьи дома отбрасывали длинные тени. Художников, скульпторов, архитекторов. Дети всех их исповедовались иногда Вальину. Взрослых исповедовали его наставники. От них и долетали все эти слухи: о Кошмарище, как уже прозвали замысел отца и Сафиры; о жреце с некой темной, под стать Вудэну, судьбой; о ритуалах, которые в Кошмарище будут проводить. Пить кровь. Убивать зверей. Хорошо, что только зверей; задумай кто-то построить, например, храм Варац, которой иногда приносились в жертву хворые младенцы, ― точно быть беде! Вальин понимал, чего боятся люди. Например, что брезгливые светлые богини вроде Лувы и Парьялы отвернутся, что начнутся беды: мор, неурожаи… С другой стороны, почему? Так ли они не любят угрюмого брата? Вальин, хотя и не особо дружил с Эвином, ни за что не отказал бы ему в уютном крове ― а брат никогда не говорил, что больного младшего нужно гнать в шею. Так, может, и не случится дурного, если у Вудэна будет храм в Ганнасе?
– Милый?.. ― тихо окликнула Сафира. Похоже, она боялась молчания.
