Ловушка для Золушки - Себастьян Жапризо

У него были очень темные и очень блестящие глаза, глуховатый, но приятный голос, в котором явственно слышалось волнение. Сам он с виду был крепкий, но какой-то беспокойный. Он мне почему-то не нравился, но бояться я перестала.

— Вы подслушивали под дверью?

— Я слышал все из передней. Садись же в машину, прошу тебя. Письмо-то писал я. Я тоже Франсуа, Франсуа Руссен. Тебя ввел в заблуждение обратный адрес на конверте.

Когда я села рядом с ним в машину, он попросил меня называть его «на ты», как прежде. Все это совершенно не укладывалось в моей голове. Я смотрела, как он вынимает ключи из машины, как включает мотор, и удивлялась, что у него дрожит рука. Удивлялась я и тому, что сама не дрожу. Наверное, я любила этого человека, если он был моим любовником. И естественно, что, встретив меня, он волнуется. А я точно заледенела с головы до ног. И если я дрожала, то от холода. Явью было ощущение холода, все прочее — нет.

Я не сняла пальто. Мне казалось, что от вина я согреюсь, и я здорово согреюсь, и я здорово выпила, но мысли мои от этого не прояснились.

Так вот: я познакомилась с ним в прошлом году у Франсуа Шанса, у которого он работает. Я провела осенью десять дней в Париже. Из того, как он описывал начало нашей связи, следовало, что мне не впервой было заводить интрижки, и я попросту заставила его бросить все свои дела и запереться со мной в номере загородной гостиницы, в Милли-ля-Форе. Затем я возвращаюсь во Флоренцию и пишу ему оттуда пылкие письма, которые он якобы может мне показать. Конечно же, я ему изменяю, но только из озорства, потому что мне опротивел этот дурацкий образ жизни, который я веду в разлуке с ним. Мне не удается устроить ему фиктивную командировку в Италию по делам моей тетки, она не дает согласия. Вторая наша встреча с ним происходит в январе этого года, когда я приезжаю в Париж. Пламенная страсть.

Конец истории — а ее ждал неизбежный конец (пожар) — показался мне особенно не ясным. Может, на меня так действовало вино, но события, на мой взгляд, становятся особенно сумбурными, когда на сцене появляется новое действующее лицо — Доменика Лои.

Была какая-то ссора с Франсуа, несколько раз я пропускаю свидания, потом происходит вторая ссора, и я даю ему пощечину, потом возникает третья ссора, от меня достается Доменике, я не просто даю ей оплеуху, но избиваю ее, прихожу в такую ярость, что она на коленях молит о пощаде и целую неделю потом ходит в синяках. Затем еще одна стычка, как будто не связанная со всем предыдущим, речь идет о какой-то бестактности, совершенной не то Франсуа, не то мною, а может, Доменикой. И наконец, происходит что-то вовсе непонятное: ревность, кабачок на площади звезды, темное влияние на меня демонической личности (До), которая хочет рассорить меня с ним (Франсуа), мой внезапный отъезд в июне на машине, письма Франсуа, оставленные мною без ответа, возвращение карги (это Жанна), растущее и все более загадочное влияние демонической личности на каргу, тревога, звучащая якобы в голосе (в моем голосе), отвечающем Франсуа во время телефонного разговора из Парижа с мысом Кадэ, который продолжался целых двадцать пять минут, и стоил ему (Франсуа) уйму денег.

Он говорил без умолку, поэтому ничего не ел. Заказал вторую бутылку вина, очень волновался, много курил. Он догадывался, что решительно все в его рассказе кажется мне ложью. Под конец он стал после каждой фразы повторять: «уверяю тебя!». А у меня в груди вместо сердца был ком льда. Я вдруг вспомнила Жанну, мне захотелось закрыть лицо руками и положить голову на скатерть, чтобы уснуть, а может, во весь голос заплакать. Уж она-то бы меня нашла, она натянула бы мне берет на голову и увела бы далеко-далеко от этого мерзкого глухого голоса, от звона посуды, от дыма, который ел мне глаза.

— Уйдем отсюда.

— Секундочку потерпи. Смотри не убегай! Мне нужно позвонить в контору.

Если бы не охватившее меня оцепенение или отвращение, я бы сбежала. Вместо этого я закурила сигарету — этот сорт я терпеть не могла — и тут же ее погасила в своей тарелке. Я сказала себе, что будь эта история рассказана иначе, она, возможно, и показалась бы мне такой гадкой, я бы себя в ней узнала. С внешней стороны здесь все сплошная неправда. Но кто, кроме меня, мог знать, что таилось в душе той шалой девчонки? Когда память ко мне вернется, я вспомню, вероятно, эти же факты, но только расскажу я о них по-другому.

— Пойдем, — сказал он. — Ты просто с ног валишься. Не могу же я тебя так бросить.

Он опять взял меня под руку. Распахнул передо мной стеклянную дверь. На набережных светило солнце. Я снова сидела в его машине. Мы неслись по каким-то улицам, спускавшимся под гору.

— Куда мы едем?

— Ко мне домой. Послушай, Мики, я сознаю, что про все это я рассказал тебе очень плохо, мне хочется, чтобы ты это забыла. Разговор мы продолжим попозже, когда ты немного поспишь. Я понимаю, от всех этих потрясений и бесконечных переживаний ты стала несколько неуравновешенной. Не спеши думать обо мне плохо.

Ведя машину, он положил — так же, как Жанна, — свободную руку мне на колено.

— Это изумительно, — сказал он, — что я снова тебя встретил.

Когда я проснулась, уже наступили сумерки. Никогда еще у меня так не болела голова, разве что в первые дни в клинике. Франсуа тряс меня за плечо.

— Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.

Я была в комнате с задернутыми на окнах шторами, обставленной разнокалиберной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере, укрытая до пояса пледом, оказалась диваном-кроватью, и я тут же вспомнила, как Франсуа его расставлял. На низеньком столике, находившемся на уровне моих глаз, я увидела свою фотографию в серебряной оправе, вернее, фотографию той, какою я была «прежде». У кресла напротив кровати валялись на ковре газетные вырезки доктора Дулена. Должно быть, Франсуа читал их, пока я спала.

Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. От кофе мне стало чуточку легче. Франсуа был без пиджака, по-домашнему, и, заложив руки в карманы брюк, смотрел улыбаясь, как я пью, видимо, очень довольный собой. Я взглянула на свои часы. Они стояли.

— Я долго спала?

— Сейчас шесть часов. Ну как ты, лучше себя чувствуешь?

— Мне кажется, я бы спала еще много-много лет. Очень болит голова.

— Может, надо что-нибудь сделать? — спросил он.

— Не знаю.

— Хочешь, что бы я вызвал врача?

Он сел на кровать подле меня и, взяв из моих рук пустую чашку, поставил ее на ковер.

— Лучше бы вызвать Жанну.

— У нас в доме есть врач, но я не знаю номера его телефона. Что касается Жанны, то я, признаться, совсем не жажду, чтобы она сейчас ко мне нагрянула.

— Ты ее не любишь?

Он рассмеялся и обнял меня.

— Узнаю тебя, — сказал он. — Ты действительно ничуть не изменилась: все решается тем, любишь ты или не любишь человека. Нет, не вырывайся. Имею же я право хоть обнять тебя после такого долгого перерыва.

Приподняв мне голову, он провел рукой по моим волосам и осторожно поцеловал в затылок.

— Да, я не люблю Жанну. Живя с тобой, пришлось бы любить всех на свете. Даже ту несчастную девушку, хоть она, все же, бог знает что…

И, поцеловав меня, он указал рукой на газетные вырезки, валявшиеся на полу.

— Я прочел. Мне, правда, уже рассказывали, но все эти подробности… Какая жуть! Я рад, что ты хотела ее оттуда вытащить. Ну дай же мне посмотреть на твои волосы.

Я быстро прикрыла рукой голову.

— Не надо, пожалуйста..

— Ты всегда должна носить перчатки? — спросил он.

— Ну пожалуйста!

Он коснулся губами моей руки в перчатке, мягко отвел ее и поцеловал меня в голову.

— Больше всего тебя меняют волосы. Когда мы с тобой сегодня завтракали в ресторане, мне иногда казалось, что я разговариваю с чужой девушкой.

Взяв меня за щеки, он долго изучал мое лицо.

— И все-таки это, конечно, ты, Мики. Я смотрел на тебя, когда ты спала. Знаешь, я ведь частенько смотрел на тебя, спящую. И сейчас у тебя было точь-в-точь такое же лицо.

Он поцеловал меня в губы. Сначала бегло, чтобы посмотреть, как это на меня подействует, потом поцелуи стали долгими. На меня опять нашло оцепенение, но совсем не такое, как сегодня в ресторане, сейчас все мое тело томительно и сладко ныло. Это ощущение я знала до клиники, до слепящих вспышек белого света, попросту говоря, оно пришло из прошлого, оно существовало «прежде». Я не шевелилась. Я сосредоточенно прислушивалась к себе, в эту минуту я, наверное, как последняя дура, надеялась, что в поцелуе обрету память обо всем. Я отстранилась, только когда у меня перехватило дыхание.

— Теперь ты мне веришь? — спросил он.

Он довольно усмехался, на лоб его упал клок темных волос. Вот эта-то его фраза все и погубила. Я отодвинулась от него еще дальше.

— Я часто бывала в этой комнате?

— Да нет, не очень часто. Я бывал у тебя.

— Где?

— В отеле «Резиденс», на улице лорда Байрона, а потом — на улице Курсель. Да вот тебе и доказательство!