Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Плата за квартиру была единственной материальной поддержкой сестер. Когда жильцы эвакуировались, этот источник доходов исчез. Вероятно, сестры первое время перебивались продажей или обменом вещей. Книги были никому не нужны. Это понятно.

Бабушка, зайдя к ним по соседским делам, увидела, что бедные сестрички варят суп из мелких черных зернышек, семян паутели, (дети называют их цветки грамофончиками), которая летом вилась по стенам двора. На керогазе варилось в черной, как тушь, воде это подобие пищи из семейства бобовых. Бабушка попробовала и посоветовала вылить. Истинно православный человек, моя дорогая бабушка, Мария Васильевна, конечно же, чем-то съедобным поделилась с ними и, сдается мне, что и в дальнейшем поддерживала их чем могла. Прямое попадание, судя по воронке, тонной бомбы, разнесло домик в прах. Гибель несчастных была мгновенной. Громадная груда земли стала их могилой. Это случилось в те времена, когда уже никакие спасательные и поисковые работы не велись. У нас снесло сарай и проломило стену в первую комнату. Дом, который располагался левее, завалило веером от воронки. Там уже никто не жил. Очень жаль ни имен, ни фамилии погибших я не знал. Царствие им небесное!

Вот вспомнил, что на дне воронки оставался стоять, засыпанный по самый руль отцовский мотоцикл «Триумф». Он не был сдан по приказу, изданному в начале войны, гласившему, что необходимо сдавать все транспортные средства, в том числе велосипеды, приемники, пишущие машинки, и много чего другого. Неподчинение грозило большими неприятностями. Помню, с каким сожалением брат Валентин отвел и сдал свой новый велосипед харьковского завода, получив квитанцию, что все будет возвращено после войны. Его отец сдал мотоцикл «Октябренок». Мама отнесла приемник «СИ-235», моего доброго друга, рассказавшего мне много хороших сказок Андерсена и Братьев Гримм. Конечно, ничего к нам не вернулось никогда. Свой мотоцикл папа не мог доставить, так как у него не было половины механических частей. Так он его и бросил посреди чужого двора. Он сгнил на дне воронки. Подшивку же журнала «Русская Иллюстрация» вернуть уж было некому, и он остался у нас на долгие годы.

На краю воронки валялся аккуратный шкаф, внутри которого, среди старых флаконов и пудрениц я увидел незатейливые глиняные фигурки людей, очень маленьких размеров. Я собрал их в кучу и принес показать маме, желая ими завладеть. Довольно сурово мать приказала отнести все туда, где взял и никогда не брать чужого. Юный мародер был посрамлен. В дальнейшем, я точно помню, моя семья во все времена добывала все своим трудом, никогда не прельщаясь тем, что плохо лежит. Вот, что значит севастопольская закваска. Был ли я в своей жизни их последователем? Думаю, что жизнь людей моего круга шла дальше по другому пути, мы мельчали, искали и находили компромиссы своим неблаговидным поступкам. Сдается мне, что все изрядно преуспели во многих делишках. Теперь результат стараний многих поколений налицо. Исполнение десяти заповедей почти исключено новым постиндустриальным обществом.

6. Борьба за огонь

Спички исчезли очень скоро. Не смотря на то, что вокруг не иссякал огонь войны, в быту даже прикурить или зажечь примус составляло проблему. Институт зажигалок как признак буржуазности перед войной был изведен окончательно. Выручило старинное средство, называвшееся когда-то огнивом, у нас же бытовало название «Кресало». Суть прибора состояла в том, что из гранитного кремня стальной железякой (очень хорош кусок старого напильника) быстрым ударом по касательной высекался пучок искр. Следовало к кремню приложить «распатланный» конец льняного каната, так чтобы искры попадали на него. Как только канат начинал тлеть, следовало нежно раздувать тление, до появления маленького лепестка огня. Теперь самое главное не потерять достигнутое, перевести огонек в пламя. Все описанное требовало опыта и сноровки.

Мой отец, мастер на все руки, человек изобретательного ума, взял магнето от разбитого автомобиля, оснастил его ручкой для вращения якоря. На корпус магнето кладется ватка, смоченная бензином. Один оборот якоря магнето, и между концом провода и корпусом проскакивает искра, ватка с бензином мгновенно воспламеняется. Класс!

Теперь об освещении. Электрический свет появлялся все реже. Кажется, последний раз он был на Новый, 1942 год. Даже на маленькой елочке, устроенной для меня, горели лампочки. Но в 00.30 начался минометный обстрел нашего района, и электрический свет исчез из нашей жизни на несколько лет. Освещались свечами и керосиновыми лампами, пока не исчезли продукты горения. Пришла пора коптилок на солярке. В гильзу из-под снаряда вставлялся фитиль, и край гильзы сплющивался. Вот и вся нехитрая.

Папа к гильзе от 45 миллиметрового снаряда выточил подставку для устойчивости, а сверху, накручивающуюся головку с ажурными прижимами для лампового стекла. Имелся винтовой регулятор высоты подъема фитиля. Ламповое стекло изготавливалось из прозрачной бутылки – чекушки из-под водки. Дно бутылки обрезалось хитроумным способом. Место отсечения днища бутылки перевязывалось ниткой, смоченной в бензине. Нитка поджигалась, и бутылка погружалась в холодную воду, где стекло лопалось на уровне нити. Удавался этот фокус далеко не всегда. Светильник этот прошел с нами через дни осады и оккупации. Теперь в каждый праздник 9-го мая мы ставим его на праздничный стол и зажигаем в память о минувшем.

Потом в наш быт вошло новшество, принесенное немецкой армией, – карбидная лампа. Её синеватый, как электрический разряд, свет, был значительно ярче желтого света керосинок. В период оккупации мы пользовались только карбидками. Устройство нехитрое. Лампа состояла из двух герметично соединяемых круглых банок. В нижнюю банку закладывались куски мелко разбитого сухого карбида. Верхняя банка навинчивалась на нижнюю. В неё заливалась вода. Снаружи этой банки располагался маховичок, которым регулировалась частота капель воды, поступающих в банку с карбидом, и трубка с точечным отверстием на рабочем конце для выхода газа (сероводород). Газ поджигался, издавая характерный хлопок, и появлялся яркий лепесток пламени. Запах газа, сопровождавший горение был довольно неприятным, но мы быстро привыкли. На мне лежала обязанность утром очищать лампу от распавшегося карбида, высушивать и заправлять новыми порциями вонючего камня и водой. Иногда лампу распирало слишком большим количеством газа, и она взрывалась. Кроме разбрызганной грязи, других последствий не наблюдалось.

Огонь для освещения был, несомненно, нужен, но он был нужен и в очаге. Приготовить пищу, нагреть воды для купания, согреть комнаты зимой. Керосина для примуса не раздобыть. Уголь? Откуда ему взяться. Осталось единственное – дрова. Уж этого-то продукта было предостаточно на сплошных развалинах города. Сначала тащили доски и остатки мебели с ближайших мест, затем все дальше из нежилой части центра города в основном то, что лежало на поверхности. Потом добывать дрова стало трудней. Приходилось их освобождать из груды камней, всё глубже и глубже. Сдается, к возвращению наших растащили и пожгли всё. Но через месяц-два появился керосин в продаже, в специальных будках, а работающим стали выдавать уголь.

7. Опять пещеры

В одно из немецких наступлений на Севастополь, ближе к весне, бомбардировки стали такими интенсивными, а снаряды и мины падали так близко, что отец приказал матери вместе со мной и двоюродным братом Валентином перебраться в пещеры, которые располагались недалеко от его мастерских. Пещеры большие, в далеком степном овраге. Бомбы там не падают, снаряды не долетают. Дескать, и ему так спокойней за нас, так как есть возможность в любой момент прибежать к нам на выручку, да и нам безопасней. Кроме того, отпадала необходимость пробираться через весь город домой под постоянным обстрелом. С Северной стороны немцы контролировали каждый метр. К этому времени мать была уже на пятом месяце беременности. Это также, вероятно, послужило причиной нашего переселения.

День нашего перехода выдался наиболее страшным. С утра в Южной бухте горел крейсер «Червона Украина». Широкая струя черного дыма тянулась через всю южную часть небосвода. На фоне черного неба, туда, в основание этого дыма, падали и падали обморочно белые пикировщики. Последние дни немцы стали применять самолеты со специальными сиренами в плоскостях, которые при пике издавали непередаваемый ужасный вой. Кроме того, на город сбрасывали рельсы, тележные колеса, протяжный свист которых завершался ощутимым тупым толчком в землю.

За городом возле итальянского кладбища, на повороте дороги, что когда-то была Балаклавским шоссе, нас встретил отец – худой, бледный, с недельной щетиной, в промасленной до блеска черной спецовке. И тут как по заказу, на это «тихое» место начался такой бомбовой налет, какого мы еще не испытывали. Страх усилился во сто крат – над головой не было привычного потолка спасительного подвала. Над нами безразличное ярко-синее, с черным хвостом дыма, небо; солнце в зените, отчего белый известняк слепит глаза. Полная открытость и беззащитность. Спустя много лет в Третьяковке я увидел картину «Голгофа» художника Ге. Прошлое вошло в меня: на картине был тот же безжалостный, бесчеловечный каменистый пейзаж и белые кресты.