Моя сберегательная книжка - Николай Почивалин

Но до этого дело не доходит. То ли у нашего сурового историка хватает такта, то ли не до конца довел свое черное предательство Юрка Поп, но фамилия Нади на собрании не называется.

- Вот за это мы и решили поставить ему за год отметку по дисциплине неудовлетворительно, - говорит Жуков.

Я вскакиваю иг ничего не видя, наступив кому-то на ноги, бегу со двора.

- За табелем пусть приедет отец! - гремит вдогонку громким, как гром, голос.

Час спустя, выследив, что Юрка Поп прошел мимо нашего дома с котомкой за плечами, я, Сашка Сухарев и Шура Лаботин выходим следом.

Догоняем мы его в овраге, у Еткова.

Маленький, пуговкой приплюснутый к лицу нос Юрки бледнеет, он внезапно падает на землю и, дрыгая ногами, визжит, как поросенок.

Сашка Сухарев тихонько пинает его под зад, и, не оглядываясь, полные презрения, мы проходим мимо. Лежаков, как известно, не бьют...

Дома, в Поспеловке, я объясняю, что табели нам еще не выдали - не успели подписать; объяснение мое сомнений не вызывает, но легче я себя от этого не чувствую.

К вечеру угрызения совести достигают предела.

- Папа, пойдем в луга, погуляем, - прошу я.

- Пойдем, - соглашается отец, освободившийся сегодня почему-то раньше обычного.

Спускаемся к речке; с обеих сторон она закрыта зеленой ольхой, под ногами качаются алые шапочки клевера. Медленно идет к закату красное солнце.

- Хочу поговорить с тобой, - сурово предупреждаю я.

- Давай, - говорит отец -и, пряча улыбку, отворачивается.

Рассказываю, ничего не утаивая. В порыве откровенности называю даже имя Нади. Он, не перебивая, слушает, потом просит прочитать стихи.

Начав с самого рискованного - "Струится свет.. ", читаю одно стихотворение, второе, третье, все, что помню, и с тревогой поглядываю на молча шагающего отца.

- Да, - наконец говорит он, - стихи больше под Лермонтова, чем под Есенина. Это очень большой поэт - Есенин, когда-нибудь узнаешь...

Я начинаю догадываться, что отец не сердится. Он некоторое время молчит, что-то обдумывая, потом решает:

- Ну что ж, ладно, за табелем я загл-ра съезжу.

А осенью поедешь учиться в Кузнецк. Так, по-моему, будет лучше.

...Вот о какой истории напомнил мне сейчас директор школы.

- Глупо, конечно, - разводит он руками и добродушно усмехается. - А Жуков, между прочим, в Николаевке сейчас. Постарел, конечно...

- Ну? Обязательно надо заехать, - смеюсь я. - А про Надю Абрамову ничего не знаете?

- Нет, к сожалению.

Ау, моя первая безгрешная любовь! Где ты, кто ты, как сложилась твоя жизнь, счастлива ли ты? Может быть, попадутся на глаза строки эти прочти, вспомни, а вспомнив - откликнись; как милому подарку, я буду рад весточке от тебя!

Когда поздним вечером наша запыленная "Волга" возвращается в ярко освещенный Кузнецк, мы чувствуем себя настолько усталыми, словно ездили не один день, а несколько лет подряд. Да ведь так оно, по сути дела, и было: разве не годы - то веселые, то грустные, но одинаково дорогие и незабываемые - пронеслись мимо?..

В Николаевке нам не повезло. Приехали туда под вечер, школа была заперта, и повидать Ивана Петровича Жукова не удалось. Нет, конечно, никакой обиды за пазухой я не держал, да и сам он, я глубоко убежден в этом, давно понял, как несправедливо когда-то отнесся к одному из своих учеников; просто мне хотелось мельком увидеть его, порасспросить о старых педагогах и потом, ни о чем не напоминая, пытливо заглянуть ему в глаза:

помнит ли?..

Не удалось побывать и в районной сберкассе; белый домик ее также оказался на замке. Да я и не жалею об этом. Дело ведь не во вкладе, а в самой сберегательной книжке. Сейчас, дописывая эти строки, я поглядываю на нее, прожелтевшую, без корок, с благодарностью думаю о том, как много она мне сберегла за эти годы и щедро, без всяких контролеров, вернула.