Мартовский ветер - Юрий Герасименко

– Простите, я не понимаю, что значит "Великое Интегрирование"?

– А это, друг мой, не так просто объяснить.

Профессор задумался.

– Ну, ладно… Давайте, пожалуй, так: для начала запомните простую, но на первый взгляд вроде бы парадоксальную истину: мы, люди – разумные, смертные существа, – мы уже по природе своей бессмертны!

Люди бессмертны…

Постойте… – Подопригора в изнеможении откинулся на спинку кресла. – Что-то оно опять… Снова… Одну минутку…

Замолк. Одной рукой прикрыл глаза, другая на груди – вздрагивает, будто отталкивает, подкидывает ее последними своими отчаянными ударами обессиленное, старческое сердце. Опять отпил из стакана…

– Послушайте, – поднял он голову, – там… в соседней комнате, секретер… Красная папка… принесите…

Я не сразу отыскал старенький небольшой секретер между стеллажами, шкафами и просто высоченными штабелями книг. Между специальными научными работами было много разнообразнейших изданий художественной литературы. В особенности сборников народных песен, пословиц, сказок. "Странно, – подумал я, – что может быть общего между физикой, биологией и фольклором?.."

Наконец я все же нашел то, что искал. Торопясь в кабинет, споткнулся о какой-то кабель и чуть было не упал.

Профессору стало лучше. Медленно, со старческой старательностью развязывал он тесемки большой красной папки.

– Вот, – подал мне развернутую большую толстую тетрадь. – Читайте отсюда. Все, что перед этим, не нужно, это для специалистов.

Я взял рукопись, придвинул кресло к столу.

– Послезавтра, – с грустью произнес профессор, – эта моя красная папка – плод тридцатилетних раздумий и поисков – будет в академии…

Ф-фу… И что это оно сегодня так?.. – Профессор склонил голову, словно прислушивался, как тяжело, из последних сил, билось, не сдавалось сердце. – Читайте… Читайте вслух, юноша… Это любимое мое место…

– "Люди бессмертны, – начал я, то и дело поглядывая на Подопригору. – Люди бессмертны. Каждый рождается для вечной жизни. Воистину были правы поэты, которые твердили: человек, оставляя плоды трудов своих, становится бессмертным".

– Да, да! Это действительно так! – перебил профессор. – Это истинно так. Спасибо поэзии, это она, народная и литературная, из века в век провозглашала эту мысль. Именно ей, поэзии, я обязан этим открытием. Она – первый толчок… Но читайте, молодой человек. Читайте, читайте…

– "Человек, – продолжал я, – работая, оставляет в продукте своего труда – в скрытом, словно растворенном виде – частицу своего интеллекта, своего "я". Это касается не только умственного, но в такой же мере и физического труда.

Каждый человек творческого склада, человек-труженик, человек-борец, независимо – известный или неизвестный – всегда талантлив. И это видно во всех его творениях и делах. Среди безликих, хотя, может, и стандартно-добротных произведений ("от сих до сих"), его творения резко выделяются.

По "почерку" познается рука. По деталям, по тончайшим нюансам нарожденной этой рукой вещи, произведения, по неповторимому почерку в идеях, в поступках мыслителя и деятеля, пользуясь моей методикой, совсем нетрудно воспроизвести весь необычайно сложный мир мыслей и чувств, какие владели человеком во время творчества. А это, в свою очередь, опять-таки пользуясь моей методикой – дает возможность постичь биофизико-химическую природу, механизм всех этих мыслительных и эмоциональных процессов, которые обусловили и сопутствовали акту творения. И не только этих – других, близких, смежных, более отдаленных и вообще всего интеллекта.

Живет человек-творец, идет по жизни и оставляет за собой яркие и скромные плоды труда, борьбы. Такой человек как бы сеет, рассеивает по планете свое "я", свой трудовой, наполненный гневом и любовью интеллект. Homo dispergens следует называть таких людей, Гомо диспергенс – человек-сеятель. Умрет диспергенс, а все, что рассеялось, прорастет или, как семя в сухой земле, будет лежать, ждать животворящего грозового ливня.

С помощью моей методики люди смогут только собрать, записать матрицы-млонзограммы рассеянного по неоглядному миру интеллекта давно умершего человека. А потом, через многие годы, настанет Великое Интегрирование. Во времена Интегрирования человечество научится возобновлять, воскрешать этот интеллект в живом, искусственно созданном человеческом мозгу.

От млонзограммы – к мозгу, от мозга – к полному воскрешению! Люди бессмертны. Люди – Гомо диспергенс – жили и будут жить вечно!

Но… не все люди – люди. Испокон века были, да и сейчас еще существуют мыслящие двуногие существа, которых никак не назовешь настоящими людьми.

Сами они не создают никаких ценностей, не рассеивают, а, наоборот, вбирают, всасывают живые искры других интеллектов. Всасывают и используют для своего животного, личного употребления. Homo utens следует называть такие существа. Гомо утенс – человек-потребитель. Утенс и диспергенс – вечные антиподы, извечные непримиримые враги.

Каждый нарождается, чтобы стать диспергенсом, но не каждый становится им. В странах, где у власти золото и кривда, чем больше собственности у человека, тем меньше он является диспергенсом.

Диспергенс – строитель, борец за освобождение угнетаемых и гонимых. Он намного больше отдает, чем берет.

Утенс – хапуга, потребитель. Его мечта, цель – только брать, ничего не давая взамен.

Диспергенсов – миллиарды, утенсов – тысячи.

Диспергенс – неумирающий.

Утенс – смертнейший из смертных. С самого рождения он не живет, а медленно, постепенно умирает.

Утенс – исчезнет, забудется навсегда. Будущую Землю заселит Гомо диспергенс.

Поколение за поколением станут воскресать, возвращаться к жизни. И в сознании воскресших оживут еще более давние, предыдущие поколения сеятелей. Да еще как оживут – человек и не подозревает, не знает и малейшей частицы того, что бережет его безмерно богатая подсознательная память.

Настанет время великого синтеза, всемирного воскрешения из мертвых! Грядет светлый, истинно праведный суд над всем минувшим – светлый для сеятелей, грозный, беспощадный для стяжателей…"

– Хватит. Дальше сугубо научное. – Подопригора взял у меня красную папку и, завязывая шнурки, произнес тихо, взволнованно: – Благодарствую! Душевно читали…

Мне помнится, я тоже очень волновался. "Великое Интегрирование"… "Люди бессмертны"… И верилось, и не верилось. Вот бы мне хотя бы один диск из этой моей млонзограммы…

Профессор словно прочитал мои мысли.

– Я вас жду через неделю. Будут готовы для вас копии всех дисков. До свидания.

Весь день Маринка ходила под впечатлением рассказа Михаила: а ну как и правда? А ну как не выдумал?!

"Я выживу, выживу…" – звенели в памяти Надийкины строчки. И тут же так ярко представилось: распахнулись двери, и на пороге она – живая, радостная, порывистая… А за столом – папа…

"Я выживу, выживу в желуде, в зреющем колосе!"

8. БУРЯ

Прошло два дня.

Пока они были впереди, только приближались, – где-то там еще, завтра-послезавтра, – то казалось, будут они такими долгими, такими нескончаемо-прекрасными: все успеет – и наговорится, и насмеется, надышится на всю жизнь. Два дня двумя годами казались…

Так все и звенело в ней тогда, так и пело – простенький солнечный напев:

Как-то само собой сложилось. Что ни делает, куда ни пойдет, а в ней так и звенит, так и звенит:

Сегодня, завтра… Сегодня, завтра… Про послезавтра – ни слова! Таким неимоверным казалось это послезавтра, таким далеким… А оно – вот уже! Уже и надвигается…

Прошло два дня. Настал третий.

С утра пасмурно. На старые сугробы, на трухлявый, источенный струйками лед тихо падали крупные хлопья густого снега. После обеда прояснилось, поднялся ветер. И опять зашумело, загудело в соснах, засвистело за хатой в дубняке.

Маринке и хотелось побыть с Михайликом, и тяжко: взглянет на паренька, а услужливая мысль подсказывает, подсчитывает, сколько еще часов – часов, а не дней! – остается до разлуки. И так горько, так гнетет этот подсчет – еще одиннадцать, еще десять, девять, восемь… Восемь – и ты одна! Не вытерпела, оделась:

– Я сейчас. Хворосту наберу.

Вышла, захлебнулась сырым ветром – и вновь мысли: скоро, скоро вечер… Говорил, что уйдет ночью, после двенадцати…

Нет, и во дворе нет спасения от мыслей.

А ветер теплый, совсем не мартовский. Землей пахнет и даже вроде первыми листочками. И откуда только эти запахи, когда вон еще снегу сколько…

Постояла, послушала – лютует весенняя буря. А там, за лесом, грохочут, приближаются стальные громы.