Москва. Загадки музеев - Жебрак Михаил

Что, если «Неверие апостола Фомы» – подделка, и Петр случайно вложил перста в чужую рану? Петр показал картинку Илье, тот долго морщил лоб, но, в конце концов, сдался.

– У вас распятия в церквях висят? – Петр никогда не подсказывал ученикам, пусть своей головой доходят.

– Обижаешь! У нас все есть – и церкви, и часовенки у дороги. У каждого источника обязательно иконку лепят…

– Вспомни, как у вас рисуют Христа, и посмотри на этого, – Петр сунул под нос другу телефон. Память не помогла, и прибегли к прямому сравнению разных изображений.

– А что, так можно? – ухнул кузнец. – и никто этого не видит?

Петр еще раз заварил чай, без чая не думалось. «И печально глядит на дорогу, у дороги распятый Христос…»[17] Пока Петр размышлял о картине Рембрандта, Илья вцепился в машину.

– Любопытный персонаж вырисовывается, – чай Илья, как пустой напиток, отставил в сторону. – Он не олигарх, просто богатый человек, раз ездит на «гелике», а не на представительском классе. Такой старый бродяга из 90-х, когда на джипах на разборки ездили. И, скорее всего, живет под Москвой – тогда и клиренс оправдан, и лебедка на бампере. Любит сам по проселку порулить. При подобных типах всегда пара бугаев ошивается, именно они за тобой охотятся. И какой-то серьезный интерес у него в музее.

– Нитки темные и иголку раздобудешь, – вспомнил о порванных брюках Петр.

– Оставь, Анжела зашьет, – Илья подмигнул, – бухгалтерша наша.

Я покажу тебе музей

– Смотри, какой чай тебе Анжелка надыбала, – в одной руке Илья нес зашитые брюки, в другой – жестяную коробку.

Чай был ароматизированный, несъедобный, но Петр поблагодарил. Он понимал, что сейчас заглянет и Анжела, полюбопытствовать, может быть, она зря ночью сбежала.

Анжела появилась через пару минут со свежим печеньем в лаковых разноцветных пальчиках. Хоть и покупное, а свежайшее, прямо из печи, надо есть, пока рассыпчатое. Ну и понесла гостю. Петра обшарила глазами всего, Петр тоже не стеснялся. Девушка была постарше Ильи, как минимум на пару лет. В таком спелом возрасте после тридцати. Статная, полноты не северной рубенсовской, а южной ренессансной, когда тело распирает свет, сила, здоровье. Такие женщины всегда привлекали Петра. Обесцвеченные волосы не могли замаскировать резные ноздри и барочную линию губ – южанка. Как на это раньше клевал он! Где мои семнадцать лет… Петр взглянул женщине прямо в глаза с глубочайшей благодарностью: спасибо, что убежала.

И в третий раз пошел в Музей Петр Дивин. Компанию ему после недолгих уговоров составил Илья. Петр продолжал утверждать, что музей – самое безопасное место на земле, но кум коротко сказал: «Только вдвоем». Кузнец был в дорогой черной рубашке с фиолетовой искрой, в черных новых джинсах, в кожаных туфлях в цвет плоской цепи на груди. Серую шляпу с короткими полями он лихо сдвинул на затылок, под мышкой нес плетеное портмоне размером с автомобильный ремонтный набор. Щетина аккуратно выровнена и обильно смочена пряным одеколоном. Илья чуть возвышался над кумом, если стояли рядом, но один из-за своей кузнечной широты казался приземистым.

«Флаг не будет спущен. К бою!» – протрубил Петр. Он перебрал в жестяном шкафчике куртки хозяина, выбрал с измазанными маслом рукавами и опаленными дырочками на животе, развернул и оторвал кусок алой подкладки. Шелковистый бутон вырос в карманчике пиджака.

На гранитных ступенях нечто бесформенное, сляпанное из гнутого металла, демонстрировало превосходство современного искусства над скучной гармонией точеных мраморных колонн. Петр первый раз шел с другом в музей и с некоторым беспокойством следил за реакцией кузнеца. Илья обошел композицию, сунул руку внутрь.

– Швы – халтура. Такому сварному только заборы чинить.

Медные двери впустили в расписной вестибюль. Высоко над головами два ряда медовых колонн держали светящийся прямоугольник. Осенний прохладный свет, смягченный пыльными стеклами, засыпал широкую розовую лестницу. В глубине за блестящими завитками капителей скакали и прыгали меднотелые греки.

– И еще вот так, и так! – командовала фотографирующей товарке девица, выгибавшая спину на матовых ступенях.

Из-под сводчатой галереи вышли в просторный двор. Под резными балконами сияли благостными лазоревыми бликами керамические панно. Лестница с переломом вела на просторную террасу. Загадочный восьмигранник в центре охраняли мягкие лавочки. Подпиравшие колонны воины буравили глазами пол. Надменные всадники смотрели вдаль за беленые стены. А гигант с заломленными крупными кистями и пышными локонами нацеливался на арку цвета пепла и глины, свитую из гирлянд, львов и фигурок. Фигурок прямых – попирающих и согбенных – поддерживающих.

– Видел-видел этого красавчега! – Илья подошел к Давиду.

– Во Флоренции на площади? Там копия мраморная, а у нас копия гипсовая. Этот зал – апология копирования! Я специально ездил смотреть этих всадников в Падую и Венецию. И что? Здесь я вижу выражение лица, ангелов на седле, могу пофантазировать, почему военачальник босой и к чему тогда крепятся шпоры. А в Италии такие памятники стоят на высоченных постаментах и деталей не рассмотреть. Этот зал – идеальный образ Европы – доступной, понятной, вон подписи, и безопасной, гипс сумасшедшим с молотками не интересен – другой поставят. Всего по чуть-чуть: архитектуры, статуй, барельефов. Есть из храма, есть из дворца.

– Да, без благородной патины, и эти лица ласкали не гении, а формовщики и художники-имитаторы, их называли «бронзировщики». Но над гипсами тоже плачут, – Петр развернул друга к двум одинаковым головам. – Этот зал создали, когда путешествовать было дорого и сложно. Потом железный занавес не пускал. Тысячи… нет, пожалуй, целая страна изучала искусство по этим копиям. Сейчас чужие города стали доступны, все отснято и прокомментировано, но гипсы продолжают удивлять…

– Я был потрясен, узнав, что всю жизнь смотрел на копию, когда в подвале стоял оригинал. Отличишь копию от подлинника? – Петр предложил сравнить два одинаковых бюста. Два изображения круглолицего мужчины с острым носом, усталыми глазами и бороздами-завитками на высоких скулах.

– Подлинник из чего? – деловито осведомился Илья.

– Бронзовый.

– Однозначно, тот, у которого край тоньше. И блеск металлический. Почему их двое? Близнецы?

– До революции купили для Музея отливку. А подлинник забрали в Берлине после войны. Только через семьдесят лет трофей отреставрировали и поставили рядом с гипсом.

Петр про себя подумал: «Обидно, не то, что кормили суррогатом, а то, что я, в отличие от него, разницы в бюстах не вижу». Он вздохнул, скользнул взглядом по статуэткам и повел Илью дальше.

Золотистые окорока и палевые вполоборота фигуры выступали из черного глянца картин. Натюрморты, словно пейзажи, скрывали купы фруктов за башнями обузданных драгоценными накладками наутилусов. Ручьями вились шершавые лимонные шкурки. Вязкой дорожной колеей блестели двурогие вилки на мятых подносах. Жанровые сцены, охваченные сразу, с приближением становились складом нужных вещей. Профессия, настроение и помыслы персонажей определялись по коврам, открытым сундукам, разверзнутым птичьим клеткам и селедке, обнаруженной на подоконнике.

Нужный Рембрандт висел за углом. Стена сжалась до полотна с алой раной, пульсирующей светом.

– Что, нет у ученых объяснения? – снова спросил Илья.

– Я публикаций не встречал. Мы предположили, что это копия или перерисованная деталь. Давай искать несуразности дальше.