Нити разрубленных узлов - Вероника Иванова

— Не знаю. Может, да. Может, нет. В любом случае долго думать ей не дали. Да и деньги бросила… Где находится ее дом?

— В столице, я же уже сказал.

— А конкретнее?

— Квартал Медвежьих лап.

Я чуть не поперхнулся, и рыжий даже обеспокоенно хлопнул меня ладонью по загривку:

— Ты чего это?

— Она богатая женщина, вне всякого сомнения. Но к тому же она должна очень хорошо знать цену деньгам.

— Почему?

Захотелось повторить его же слова. О том, что каждый из нас может быть несведущим в делах, кажущихся другому простыми и понятными, но я все же удержался от такого соблазна.

— Видишь ли, эта часть города — одна из старейших в Веенте. Собственно, вокруг нее и нескольких других близлежащих деревушек и строилась столица. А тамошние дома принадлежали семьям тех, кто стоял у истоков Дарствия… Как зовут эту старуху?

— Роханна Мон со-Несс.

Я повторил имя про себя, покатал на языке, попробовал, что называется, на вкус, но ни одна струнка памяти даже не дрогнула.

— Ее предки никогда не жили в столице.

— А братец сказал, что дом — наследственное владение.

— Он сам-то давно поселился в Веенте?

Должно быть, мой вопрос прозвучал слишком презрительно, потому что рыжий заметно напрягся каждой черточкой лица.

— Какая разница?

— От прежней столицы почти ничего не осталось. Одни приезжие. Тот, кому посчастливилось родиться в границах Веенты, уже считается коренным жителем. И о славном прошлом никто ничего не хочет знать…

— Жалеешь?

Он спросил совершенно бесстрастно, даже невинно, но именно отсутствие эмоций в голосе придавало вопросу опасную глубину.

Жалею ли? Да. Я заставил себя смириться с настоящим. И мой отец наверняка точно так же, когда заставлял себя почитать полученную должность как драгоценный дар. Но ему было чуть легче. На несколько десятков лет. Правда, уже тогда по столичным улицам топтались взад и вперед пришельцы из всех уголков Дарствия. Но в мою бытность стало намного хуже.

Шумные, бесцеремонные, готовые поступиться чем угодно, чтобы зацепиться за жизнь в Веенте. Смелые? Увы. Намного более смелые, чем те, кто помнил камни мостовых столицы памятью многочисленных предков. И намного более целеустремленные. Не знающие пределов своим желаниям. Вот, к примеру, как тот пастух, которому втемяшилось в голову совершить подвиг: он ведь не остановился ни перед чем, пусть и под влиянием демона. Те, другие, тоже не останавливаются.

Они сильнее меня и любого другого наследника семей, основавших столицу, а вместе с ней и Дарствие. Они почитают превыше всего свои желания, а те, кто когда-то встал под знамена первого Дарохранителя, если чего-то и желали, то вовсе не для себя. Наверное, не умели. И детей своих не научили.

— Жалеешь? — Вопрос был повторен с еще большей бесстрастностью.

— Давай закончим этот разговор.

— Жалеешь?

Я ведь не отвечу, и рыжий это прекрасно понимает. Не отвечу не потому, что стыжусь сказать «да» вслух. Причина совсем другая. Совсем некстати выбравшаяся на поверхность памяти.

Мне не довелось побывать у престола. Не получилось занять достойное место в дарственной службе. Я никогда не возглавлял войска, не ел с золота, не вершил великие дела. Если честно оценить прошедший десяток лет, то мое место было лишь немногим выше, чем место того же столичного попрошайки, измывающегося над собаками. Даже имена наши звучат одинаково, и кому какое дело до того, что Веента моего рода — крохотная древняя деревушка, помнящая рождение великого города?

Прошлое отнято, стерто в пыль, растоптано сапогами многочисленных прохожих и смыто в сточные канавы первым же весенним дождем. Будущее предопределено, записано в бумагах, скреплено всеми необходимыми печатями. Осталась только клетка настоящего.

— Жалеешь?

Я почти не расслышал голос рыжего. Сначала из-за крови, гневно зашумевшей в ушах, а потом из-за птичьей трели, раздавшейся из бело-розового облака кроны ближайшего вишневого дерева.

Хотите что-то приказать? Приказывайте. Но зачем лезете в душу? Я не пустил туда демона, так неужели пущу кого-то другого?

— Жалеешь?

Я поднялся с чурбака, отряхнул штанины от древесной трухи и пошел обратно в дом.

Узел второй

— Пробудившийся доставил вам какие-либо неприятности? Нанес урон? — В голосе Имарр звучит одна лишь обыденность, словно несвоевременное превращение «вдоха» в «выдох» случается в Наббини по пять раз на дню.

— Нет, эсса, — почти с таким же равнодушием отвечает Герто.

— Подумайте хорошенько, прежде чем заверять отказ от возмещения ущерба, — повторяет Серебряное перо Крыла попечения.

Повторяет уже с ясно ощущаемой настойчивостью. Наверное, потому, что не слышит моего ответа. А мне, признаться, куда приятнее разглядывать стройные ноги в сложном кружеве голенищ, доходящих почти до… Словом, до того самого места. Чтобы добиться столь плотного прилегания, быстро твердеющий сок каббы наносят слой за слоем прямо на кожу, любовно разглаживая каждую капельку. И я искренне завидую тому счастливцу, что был допущен до священнодействия над прекрасным телом эссы Имарр.

— Эсса Конран?

Приходится все-таки оторвать взгляд от бесконечных серебряно-серых сапог и посмотреть в оливковые глаза.

— Вы отказываетесь от возмещения?

А что оно смогло бы мне дать? Несколько лишних монет, утяжеляющих кошелек? На них все равно не удастся купить достаточно вина, чтобы смыть гнилостный налет брезгливости, оставленный прошедшим днем на моих мыслях.

— Да, эсса. Отказываюсь.

Имарр удовлетворенно кивает, делая знак служке, ведущему записи, и тот с громким стуком ставит закрепительную печать на свитке, в котором подробнейшим образом изложено сегодняшнее происшествие. Чуть позже свиток, заверенный еще десятком уже личных печатей Перьев разного полета, спрячется в цельновыточенном деревянном футляре и отправится на долгое-долгое хранение в пропасть архивов Крыла попечения. И самое смешное, не сгинет там навсегда, потому что «выдохов» считают и пересчитывают тщательнее, чем сокровища личной казны императора. Как будто ждут той минуты, когда количество ушедших и вернувшихся сравняется и…

— Что ж, можете быть свободны.

Церемонно произнесенная фраза — всего лишь дань традициям, ведь ни я, ни Герто не находимся в подчинении у прекрасноликого Пера: Гражданская стража набирается исключительно из добровольцев, желающих пощекотать собственные нервы.

Когда-то давно «вдохов» выслеживали и отправляли либо в могилу, либо под строгий присмотр регулярные военные и полувоенные службы, но в один прекрасный день «врата мечты» вознамерились открыть для себя вельможные дети, имевшие в своем распоряжении не только земли и золото, но и собственную гвардию. Вспыхнула война. Непродолжительная, не особо кровопролитная, однако поставившая императора по другую линию фронта от его, казалось бы, самых верных подданных. Мятежные герцоги подписали ультиматум, в котором напоминали, что войска империи содержатся и на их подати тоже, стало быть, нарушается священное вассальное право. А законы, древние, как сам мир, гласят: если сюзерен не исполняет своих обязательств, он подлежит немедленному и беспощадному низвержению.