Сильнее смерти - Яна Завацкая

– Вы учите меня работать, вир-гарт?

– А вы не обижайтесь, Линн. Я с гэйнами работаю давно. Да, я не психолог. Но послушайте же мнение простого здравого человека, который всё-таки в курсе дела. Природа гэйна – странная штука. Я не против того, чтобы поднажать на них. Но сломанный человек долго работать не сможет. Если вообще будет.

– А не сломанный к вам и не пойдёт. Повторяю, вы не представляете механизмов психологической ломки, и не надо учить бабу рожать.

Пепельноволосый вздохнул.

– Ладно, делайте как считаете нужным. Ломайте, применяйте радикальную хирургию. Только прошу вас об одном – не списывайте так быстро. Можно ведь подержать какое-то время, не объедят они вас? Мне нужны ещё и эти двое. Парень – во всяком случае. Он, по-моему, почти готов. И вы обещали ещё показать мне девочку.

– Вы уверены, Гелан, что хотите? К ней применяют другую методику.

– Линн, вы считаете, что я не в курсе ваших методов? Или, может быть, что у меня нервы сдадут?

Кельму дали выспаться. Дали чаю и какой-то каши. Принесли даже свежую одежду – от него давно уже невыносимо воняло. Теперь, когда в голове прояснилось, на душе стало особенно плохо. Все страшные события последних недель – Лени, Вилна, пытки (ещё, как он понимал, умеренные, худшее ждало впереди), предательство Вена – всё спрессовалось в ком из раскалённого железа, который жёг и мучил его изнутри.

Если дорши ставили цель доказать ему, что он – полное дерьмо, все его убеждения и вера – фанатическое безумие, что он виноват во всём на свете, начиная с самого существования Дейтроса, и даже сам Дейтрос существовать не имеет права – если они ставили такую цель, то они её добились.

Нет такой вещи, которая оправдывала бы то, что пришлось перенести Лени.

И он был в этом виноват.

Может быть, горько усмехнулся Кельм, и правда – согласиться… как Вен. Интересно, получится ли у него создать хоть один образ… реальный, работающий образ? Неважно. Это уж их дело.

Он знал, что не согласится. Ему просто не хотелось делать этого. Как и вообще ничего – ему хотелось умереть, и как можно скорее. Он сел на пол, обхватил руками голову. Попробовал вспомнить молитвы. «Радуйся, Мария, благодати полная…» Господи, попросил он искренне, может, уже хватит? Хоть в ад, только – подальше отсюда… а что здесь такое, как не ад, и может ли где-то быть ещё хуже?

Дверь открылась. На пороге стоял охранник.

– На выход.

Их долго везли на вертолёте. Лени лежала на полу, вдоль прохода. На носилках. Смотрела на него. Временами закрывала глаза. Ничего там не осталось от прежней Лени, талантливой девочки, красивой – как статуэтка из серебра. Кельм смотрел на страшненькое существо с огромными глазами в тёмных проваленных глазницах, с клеевыми повязками на челюсти, на шее. Ей наложили повязки на раны. Самым страшным казалось то, что волосы Лени стали совершенно белыми и редкими. Роскошная тёмная грива исчезла, словно её сбрили, а в лысый неровный череп натыкали редких светлых кустиков. Кельм переводил взгляд на её руки. Тело было милосердно скрыто жёлтой пижамой, на ногах – тапки. Пальцы казались паучьими лапами, все косточки торчали наружу. Нескольких фаланг не было. Ногти – там, где они сохранились – совершенно синие. Кельму хотелось плакать, но он не знал, как это делается. Ничего он не чувствовал, кроме жалости и ужаса. Разговаривать им запрещали.

Вертолёт опустился. Смолк грохот пропеллера. Лени вынесли наружу, а за ней вывели Кельма.

Вдаль тянулся гигантский пустырь, на нём – нестерпимо воняющая свалка мусора и какие-то дощатые строения. Небо было затянуто тучами, и моросил мелкий дождь. Здесь было совершенно пусто, но едва взглянув на пейзаж, Кельм понял, куда их привезли, и содрогнулся от ужаса.

Он просил смерти – но не такой же…

Линн подошёл к нему.

– Ты понял, где мы? Да, это резервация. Но ты здесь временно. А вот твою подругу мы переводим, – он усмехнулся, – на постоянное место жительства. Впрочем, оно будет недолгим…

– У вас же запрещена смертная казнь, – вырвалось у Кельма.

– А кто сказал, что это казнь? Мы никого не казним. Но согласись, содержать врага Дарайи за казённый счёт всю жизнь мы не обязаны. Твоя подруга останется здесь. Всё зависит от того, как она сможет найти общий язык с местными жителями. Не сможет? Это её проблемы…

Интересно, многих ли они так «высылают», подумал Кельм. Это была ненужная мысль, скользящая по поверхности – просто там, дальше, был один сплошной ужас, и ему нельзя было дать прорваться.

– Единственное, ради чего я мог бы сделать исключение – это твоё согласие сотрудничать с нами. На прежних условиях. Мы содержим девушку в хороших условиях – ты работаешь с нами. Нет? То есть ты готов принести её в жертву идеалам? Похвально.

Линн отошёл. Кельм внезапно увидел, что рядом никого нет, только он – и Лени. И она смотрит на него.

Кельм встал на колени. Нагнулся к девушке.

– Лени… ты можешь говорить?

Едва заметное качание головой – нет. Ей перерезали голосовые связки.

– Лени, я… если ты скажешь «да», я соглашусь. Я… правда. Если хочешь, я соглашусь, и они не тронут тебя больше.

Его обожгло вдруг точно кипятком – он переваливает на неё ответственность. Но Лени уже качала головой – «нет».

– Хорошо, – он посмотрел на её искалеченную руку, тонкую до прозрачности. Хотелось бы коснуться её – но его руки были закручены за спину и скованы. И вдруг он понял, что должен сказать. – Лени, это всё враньё. Я знаю, что они тебе показывали. Этого не было. Это… фильм. Я этого не делал. Это враньё, понимаешь? Они тебе врали, чтобы сломать. Я люблю тебя. Я люблю тебя, понимаешь? Всегда – только тебя.

Выражение глаз не изменилось. Оно было застывшим, как густая болотная вода. Но ему показалось, что губы чуть дрогнули, она пыталась улыбнуться. Или что-то сказать. Кельм знал, что поступил правильно.

– Я не сдамся, Лени, не бойся. Я выдержу. Жди меня на небесах, это недолго. Мы встретимся.

Носилки подняли. Понесли прочь. Охранник рванул Кельма назад.

Дальнейшее он видел снова – как в тумане. Лени сбросили с носилок на землю. Потом охранники бегом вернулись за изгородь, к вертолёту. Все замерли в ожидании. Через несколько минут появились гнуски.

Кельм до сих пор видел их только на экране. Живьём они оказались страшнее. Гигантские полуобезьяны, ростом два – два с половиной метра. Плод неудачных генетических экспериментов, почти неуправляемые – дарайцы боялись их, потому и отселили в резервацию. Гнусков было четверо. Они медленно приблизились к Лени, лежащей на земле (и даже закричать она теперь не могла). Один из гнусков, самый крупный, схватил её за руку и вздёрнул вверх. Лени беспомощно повисла в воздухе, на одной руке. Гнуск начал, казалось, хохотать – во всяком случае, звуки, которые он издавал, были похожи на извращённый смех. Или кашель.

Кельм покрылся холодным потом.

Гнуск второй рукой аккуратно взял свободную руку Лени и за несколько секунд открутил лучезапястный сустав. Так, будто Лени состояла из механических деталей. Отбросил окровавленный кусок плоти. Второй гнуск, поменьше, поймал его и впился зубами.

У Кельма всё поплыло перед глазами. У него были крепкие нервы. Он навидался всякого. Его не пугала кровь, даже в страшной операционной он не терял сознания. Но, видимо, укатали сивку крутые горки – это оказалось слишком. Он очнулся уже на земле, оттого, что его методично пинали и требовали встать. Воняло чем-то резким. Кельм с трудом стал подниматься. Бросил взгляд на равнину. Гнусков не было. Всё было кончено.

На земле валялось тут и там что-то влажно-красное, розовое, белое. Обрывки жёлтой ткани. Он не стал всматриваться.

Кельм ясно понимал, что это – конец. Человек – по сути животное. Можно пугать его, можно взывать к его чувствам, любви к ближнему, но в конечном итоге простая невыносимая физическая боль – самое действенное средство ломки. Воли не осталось. Перед ним разверзлась чёрная яма, абсолютно несовместимая с дальнейшим существованием, и в эту яму его собирались спихнуть. Сознание отказывалось в это верить. Глаза слезились от яркого света бестеневой лампы. Ремни, затянутые слишком плотно, резали тело, но этого он почти не замечал. Лицо Линна появилось в поле зрения.

– Вы не можете, – быстро заговорил Кельм (позже память милосердно вытеснила это унижение), – вы совершаете ошибку, не надо этого делать. Не надо. Вам же это не поможет. Если я соглашусь из страха, я не смогу работать. Вам надо, чтобы я работал.

– Ты можешь согласиться прямо сейчас, – ответил Линн, – и начать работать. Согласен?

– Нет, – прошептал Кельм.

Скальпель блеснул над ним в ярком свете. Полоснул по коже над ключицей. В первые секунды от напряжения Кельм даже не ощущал боли. Потом боль пришла, и всё остальное перестало для него существовать.

…В очередной раз он пришёл в себя. Дышать уже не тяжело. И света, кажется, вокруг поменьше (до конца жизни он отныне будет бояться яркого, слепящего света). Боль была сильной, но не острой, не той, от которой теряют сознание. Болели не раны – всё тело почти равномерно. Болели оголённые вскрытые нервы, горели на всём протяжении.