Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести - Иво Андрич

Рассказывая, старуха то понижала, то повышала голос и так сокрушенно покачивала головой, будто ее обокрали. Албанец смотрел куда-то вдаль. Трудно было сказать, о чем он думает.

Джерзелезу кровь бросилась в голову. Дело было совершенно ясным и несомненным: в доме нет больше девушки с бледным лицом, тяжелой косой и пышными формами (как-то раз ему удалось хорошенько ее разглядеть). Внутри у него все кипело. Кондитерская стала словно еще темнее. Старуха и албанец кровавыми пятнами запрыгали у него перед глазами, он повернулся и, словно слепой, вышел на улицу.

Его душил гнев. Эта христианка никогда, никогда не будет принадлежать ему! И некого убить и нечего разрушить! (Кровавая пелена снова заволокла ему глаза.) Все обман! Его опять оставили в дураках. Неужели он вечно будет сносить насмешки? И что это за женщины, до которых так же далеко, как до бога? Сейчас он ясно почувствовал, что нити этого узла слишком тонки для его рук и что он — вот уже в который раз — не может понять ни людей, ни их самых простых поступков. И, как и прежде, отступает и остается один со своим смешным гневом и ненужной силой.

Отупевший и убитый, он шел не оглядываясь. Перед глазами его, словно тучи, плыли багровые пятна. Позади остались белый молчаливый дом и мрачная низкая кондитерская.

В Кршле упражнялись трубачи. Монотонная мелодия военного марша то обрывалась, то начиналась снова. Солнце припекало, Джерзелезу стало душно. Он шел, обливаясь потом, берегом Миляцки; внизу зеленели ракиты и вербы, на которых еще сохранились следы весеннего паводка.

Хорошо, что дорога вдоль Миляцки такая прямая и длинная. Пусть ей никогда не будет конца! Чтоб не надо было никуда сворачивать!

Джерзелез остановился лишь в Хисетах и, свернув с дороги, направился в Нижний Табак. Там он вошел в маленький дворик, скрывавшийся за высокими воротами. Затрещали и заскрипели стертые множеством ног узенькие ступеньки. В небольшой опрятной полутемной комнате, окна которой были задернуты занавесями из тонкого полотна, будто поджидая кого-то, сидела Екатерина. Взгляд у нее был спокойный, а руки — белые.

Екатерина была дочерью лекаря, приехавшего сюда из Одессы. Никто не знал, почему он покинул родину. Говорили, что лекарь этот грузин, но на самом деле он был русским и, хотя носил феску и звали его Велибег, перед смертью позвал священника и умер как христианин. Дочь его, осиротев, хотела уйти в какой-нибудь монастырь в России, но знакомый грек уговорил ее остаться. А когда он ее бросил, она поселилась в одном из тех маленьких домишек, что выстроились в ряд от Хисет до Нижнего Табака и в которых по одной или по двое жили под полицейским надзором продажные и известные всему городу по именам девушки. На остаток отцовских денег она купила такой маленький домик, в котором жила теперь со старой служанкой, тоже бывшей хисетской жительницей. Днем она спала или вязала в тени двора накидки для подушек, а по ночам принимала богатых гостей. Была она невысокая, коренастая и молчаливая.

Когда-то Джерзелез наведывался к ней. Дневной визит удивил ее; она встала, а он еще в дверях сказал ей спокойно:

— Екатерина, вот пришел к тебе.

— Добро пожаловать! — отвечала она, покорно взбивая для него подушки.

Он присел на небольшой диванчик, а она, чуть склонившись перед ним, сразу же принялась снимать с него пояс.

Потом он лежал, уткнувшись головой в тонкую ткань ее шаровар, а она гладила его сожженную солнцем шею. Перед глазами его плыли светлые и красные круги, а в памяти возникали все новые и новые воспоминания, уже умиротворенные и далекие.

Чья это рука прикоснулась к нему? Это рука женщины? Перед ним встает венецианка в мехах и бархате, гибкая, стройная и такая желанная. Цыганка Земка — дерзкий и коварный, но милый зверек. Дородная вдова. Страстная, но непостоянная еврейка. И Катинка — цветок, не знающий солнца. Нет, это рука Екатерины. Только Екатерины. Лишь одна она ему доступна!

И снова явилась мысль, с которой он не раз засыпал, неясная, загадочная, но грустная и оскорбительная: почему так извилист и таинствен путь к женщине? Почему он со своей славой и силой не может его пройти? Ведь для всех других, даже самых ничтожных, этот путь вовсе не труден! Лишь он один в своей сильной и смешной страсти весь век напрасно протягивает к ним руки. Чего хотят женщины?

Маленькая рука все гладит и гладит его, ловко и умело скользя по спине. И снова гаснет и ускользает эта нерешенная и тягостная мысль.

— Сколько я народу всякого видел, Екатерина! Сколько земель обошел! — говорит он ей как во сне.

Джерзелез уже и сам не понимает, жалуется он или хвастает, и замолкает. Сонная тишина, в которой сливаются и примиряются все дни и все события, убаюкивает его. Он смыкает глаза. Ему хочется продлить это мгновение без мыслей и желаний, как человеку, которому дан лишь короткий отдых — ведь скоро снова в путь.

Чоркан и швабочка{3}

© Перевод О. Кутасовой

Комедианты появились тихо и неприметно. Пока вбивали колья и натягивали веревки, рядом крутилась только детвора. Лишь на другой день после того, как были сооружены два шатра — большой для представлений и маленький для тира, комедианты прошествовали по местечку — напудренный клоун с барабаном, танцовщица в короткой желтой шелковой юбочке и директор в лоснящемся фраке и сапогах. Наняли и цыгана Сумбо, он шел впереди и играл на зурне. За комедиантами валила толпа ребятишек и шел полицейский Бошко. Зашевелились и лавочники, женщины выглядывали из окон.

Первые вечера тоже прошли спокойно. Но потом парни потянулись в тир — стрелять по мишеням. Пораженные мишени переворачивались, и на их месте возникали жестяные фигуры: кузнецы, громко бьющие по наковальне, или девушка, машущая платочком. Мало-помалу стрельба в тире стала общей страстью.

Авдага Сарач, в прошлом известный пьяница и забулдыга, а теперь человек женатый и степенный, то и дело припирает дверь лавки палкой и — в тир. Заряжает и выдает ружья жена директора, крупная блондинка с морщинистым лицом и замысловатой прической. Авдага наваливается грудью на стойку и сосредоточенно целится. Стреляет он всегда в одну и ту же мишень в самом центре, в ту, из-за которой, если попадешь, поднималась Леда с лебедем на коленях. Лебедь взмахивал раза два крылами, и все снова исчезало. Промазав, Авдага ругается себе в усы и нетерпеливо протягивает руку за другим заряженным ружьем. Попав в цель, он немного подается назад и с восхищением глядит на голую женщину из белой жести с лебедем и еле слышно шепчет:

— Ишь белая какая, курицына дочь!

А глаза так и блестят: знал он цену доброму ружью и красивой женщине!

Страсть растет и ширится: она захватывает и детей, и юношей, и солидных мужей. Ежеминутно в тир прибегают ученики и зовут своих хозяев, а те рассеянно ругают их и гонят с глаз долой. Ученик Авдаги получил такую трепку, что теперь не отваживается даже близко подойти к тиру и, когда нужно позвать мастера, кричит издали:

— Хозяин, мулла Муя пришел из Округлы, ждет тебя и лавке!

Но хозяин и не оборачивается — он, целится в Леду с лебедем, а промазав, на все корки распекает мальчишку и норовит закатить ему оплеуху:

— Убирайся вместе со своим муллой, на что он мне сдался?

И снова берется за ружье.

Однако по вечерам население местечка — мужскую его половину — пленяла и приводила в неистовство танцовщица на проволоке.

В короткой юбочке и черном трико она пересекала арену и, помахивая маленьким зеленым зонтиком, скользила по натянутой проволоке то на одной ноге, то на обеих. Зрители следили за ней горящими глазами, раскрыв от изумления рты. И когда она наконец спрыгивала на руки директора и исчезала за кулисами, все устало сникали, словно долго смотрели на дивные звезды. А после представления затевались кутежи, песни, драки.

Заурядная танцовщица бродячего цирка в воображении обывателей стала таинственным, роковым существом. Она взбудоражила все местечко, наполнила дома шепотом и плачем, а мужские сердца — дерзновенными желаниями и страстями. В сознании жен и взрослых дочерей она жила (даже во сне) как некое безликое, омерзительное и непреодолимое зло.

Только малые дети толковали об акробате и клоуне и целыми днями учились держать палку на носу и отвешивать друг другу фальшивые пощечины.

Но на мужчин нашло повальное безумие и безрассудство какие порой вспыхивают в затхлой и замкнутой среде.

И прежде бывало, что по какому-нибудь ничтожному поводу все местечко вдруг приходило в неистовство, и покосившиеся домишки, обычно выглядевшие как человек после трудового дня, превращались в ад кромешный. Однако на сей раз в гульбу да попойки ударились даже те, кто давно оставил вино и разгулы. Одни сутками пропадали невесть где, других приносили домой окровавленными или в беспамятстве.