Весеннее равноденствие - Михаил Барышев

Глава 4. Личные отношения

— Цвета терракот? Но это же прелесть, Надюша… Тем лучше, что московское… Ты прессу читай. Прессу, говорю… Она пишет, что московское — значит отличное… Ладно, не вводи в искушение. Все та же вульгарная причина. Временные финансовые затруднения… Что-что? Ну, знаешь… Строители говорят, что нет ничего долговременнее временных сооружений. Эта истина больше всего и подходит к обычному состоянию моих финансов… Отлично съездилось… Понимаю, о чем ты любопытствуешь. Помнишь, у Заболоцкого? «Закон имея естества, она желала сватовства…» Куда уж правильнее.

Телефонный разговор происходил в однокомнатной кооперативной квартире, находящейся на восемнадцатом этаже современного жилищного инкубатора, возведенного индустриальными методами на бывшей городской окраине. Женское гнездышко было ухоженным по всем требованиям современного интерьера. Почти четверть полезной площади занимала в нем низкая тахта, покрытая мохнатой, в леопардовых разводах, импортной синтетикой. Грела синтетика мало, но зазывно манила кинуть житейские вульгарные заботы, с облегчением освободиться от остроносой обуви, немилосердно сжимающей в угоду моде нежные женские пальчики, ослабить потайные крючки, формирующие элегантность женских фигур и завалиться на просторной леопардовой «понарошечной» спине. Рядом с тахтой отливал тусклой полировкой низкий журнальный столик и кожаными копешками высились два зеленовато-белых пуфа, приобретенных еще во время расцвета дружественных связей с неким государством.

Еще в квартире был аквариум, где за зеленоватыми стеклами плавали красивые и ненужные рыбы с большими грустными глазами.

Для такого продуманного и изящно выдержанного интерьера вместо аквариума больше подошел бы тонконогий шпиц или стриженный под игрушечного льва пудель. Но хозяйка квартиры руководствовалась мудрым принципом, что держать в наши дни собаку — ненужная роскошь, если отлаиваться человеку всегда приходится самому. Рыбки же были молчаливы, не портили мебель, не оставляли шерсть на леопардовой синтетике и не требовали вечерне-утренних выгулок.

С высоты восемнадцатого этажа жизнь видится такой, какой хочется ее представлять человеку. Все прочие люди кажутся по сравнению с тобой маленькими и невзрачными. Кроны деревьев, кусты и трава на скверах и газонах с такой высоты смотрятся нарядными, мягко мохнатенькими и аккуратными, как передничек первоклассницы, шествующей на первый в жизни урок. Даже машины разных моделей и цветов, приткнувшиеся к мостовым, выглядят с высоты не нахальными, стреляющими удушливыми выхлопами колесницами, норовящими сбить тебя с ног у каждого светофора, а безобидными игрушечными автомобильчиками.

В окно был виден и кусок втиснутой в гранит городской реки. И на реку с восемнадцати этажей высоты тоже было хорошо глядеть и думать, что вода, загнанная в тесное ложе из камня, все равно несет к тебе издалека первозданную силу и чистоту родивших ее лесов, полей, родников и мшистых ложбинок, несет дуновение живей природы, угнетенной в городе асфальтом, камнем, кирпичом и бетоном.

Вечерело. За окном неспешно вызревали сумерки и тихо, по-кошачьи, подступала медленная летняя ночь. Густела в подворотнях и под горбатыми мостами, наливала сутемью узкие проулки, скверы и парки. Пепельно-серебристый свет летнего вечера ложился тихо и мягко, а высокие плоские облака, розовеющие в закатных лучах, казались роскошными перьями, потерянными сказочными птицами.

— Да нет, ничего я, Надюша, не темню. Просто есть не телефонные вопросы, — ответила Нателла не в меру любопытствующей подруге.

Разговор уже длился добрый час, и конца ему пока не виделось. Телефон хозяйка квартиры всегда использовала на полную мощность. По складу характера ей требовался максимум человеческого общения. Одиночество она переносило плохо, сразу же начинала ощущать собственную неуверенность и какую-то непонятную беспомощность в самых простых и элементарных действиях.

Уже многое было сказано, но еще больше осталось за пределами дружественного телефонного общения. И не потому, что Нателла боялась доверить собственные тайны телефонным проводам. За свое существование терпеливые провода наслушались столько женских тайн, что будь они чувствующими, принимай эти тайны близко к своей электрической душе, у них то и дело вдрызг разлетались бы самые надежные предохранители и с надрывными стонами лопались бы прочнейшие стальные жилы кабелей. На этом фоне разговор Нателлы Липченко с близкой подружкой был просто лепетом пятиклассника, признающегося в уничтожении на страницах дневника двойки по русскому языку или арифметике.

Липченко была уверена в скромности автоматической телефонной связи. Если телефонная автоматика и услышит ненароком что-нибудь лишнее, то, славу богу, не растрезвонит сотне людей. А близкие подруги, случается, поступают наоборот: услышат мало, а наговорят столько, что диву даешься. Особенно если их доверительно предупредить, что говорится, мол, все это по строгому секрету.

Нет, красивым женщинам и близким подругам секреты доверять категорически нельзя. Если уж тебя секрет распирает и требует немедленного выхода, много проще и безопаснее открыть его попутчику в трамвае или соседу по очереди в молочном отделе гастронома.

— Уж не получила ли ты, Нателлочка, в Заборске предложение руки и сердца? — настойчиво пробивался в трубке голосок подруги, учуявшей, что рассказывается явно не все.

Нателла снова уклонилась от ответа и переменила тему задушевного телефонного общения.

— Я же туда в командировку ездила, Надюша… В служебную командировку. Ездила под надзором собственного шефа и в компании с таким типчиком, как Шевлягин, который умеет говорить женщинам только одни неприятные слова…

Заборская командировка, в отличие от других тусклых служебных вояжей, была нашпигована на сей раз новостями, как деликатесная колбаса натуральным мясом. Однако новости различались между собой по содержанию, значению и важности. То, что относилось к производственной деятельности славного ОКБ, к спорам с Шевлягиным и прочим повседневным аспектам человеческого общения, Нателла готова была выкладывать подруге хоть до утренней зари.

Но было в заборской командировке и такое, о чем Липченко умолчала бы и положив на плаху свою белокурую голову.

— Чем я вечерами занималась?.. И делом, и в ресторане ужинала. Да, в компании. А потом? Представь себе, что потом я поехала на завод. Честное пионерское, Надюшка… Ну почему обязательно дуреха? Может быть, как раз и наоборот.

Отделавшись в тот вечер от оскорбленного в лучших чувствах Золотухина, Нателла и Андрей Алексеевич вышли из ресторана и на первом же повороте уткнулись в щит с выцветшей надписью, крупными буквами возвещавшей, что по вечерам в местном парке проводятся танцы под инструментальный оркестр.

А почему бы, собственно говоря, окончив служебные дела, не махнуть на вечерние танцы тридцатидвухлетнему холостому начальнику ОКБ и привлекательной, полной молодых сил и задора незамужней руководительнице группы смазки и гидравлики.

Мысль была так неожиданна и подкатила так синхронно, что начальник и подчиненная остановились, словно наткнувшись на невидимый шлагбаум, и уставились друг на друга.

Но судьба не дозволила им свершить столь легкомысленный поступок и уронить непродуманными действиями высокий столичный авторитет. А такое могло случиться потому, что гости не были знакомы с тонкостями заборского этикета. Не знали, что по неписаным, но строгим правилам на деревянный, истоптанный юными ногами круг посреди городского парка вечерами могли появляться лишь лица обоего пола в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет с незаконченным средним или таким же высшим образованием.

Перст судьбы, сохранивший авторитет, явился со скрипом тормозов в виде директора завода Кичигина, предложившего подвезти до гостиницы.

— А мы на танцы хотим идти! — весело отказала Нателла Липченко.

Кичигин ужаснулся непростительной затее гостей в представил, какие завтра пойдут веселые разговоры по всему Заборску и как в омуте этих разговоров навсегда канет на дно фамилия начальника ОКБ Готовцева. Это могло случиться. Оглядев попутчицу Андрея, Кичигин подумал, что такие вот, стройные и белокурые, с пушистыми соболиными бровями, угробили многие мужские авторитеты, но сейчас он этого не позволит. По доброте души и по служебной надобности Кичигин не допустит такую дискриминацию представителей уважаемого столичного бюро.

— А мне так нужно с вами посоветоваться, Андрей Алексеевич, — сказал директор заборского завода, приглашающе распахивая дверцы машины. — Может, уделите часок. Я как раз на завод еду. Потолковали бы там на месте. Товарища Липченко по пути в гостиницу завезем… На танцы вы и в Москве можете прогуляться.