Белая ночь - Анатолий Азольский

И сколько таких, как Савкин, в Вооруженных Силах? Уму непостижимо.

Ни один таксист не признался в том, что подбрасывал на Выборгскую сторону майора с больным или полупьяным спутником. Вскрыли повторно труп Савкина, первоначальный диагноз патологоанатомов подтвердился. Возможно, экспертная оценка неточна, неверна, потому что — белые ночи, разброд в мыслях, в психике; у Коваля возникли боли в грудной клетке, чего с ним не случалось давно уже.

Здесь же, в Ленинграде, Коваль допросил проводницу вагона «Красной стрелы», доставившей лжемайора в Москву, и та пустила слезу, вспоминая, как прощались на перроне девушка и майор, как расставались, будто на долгие годы два навек полюбивших друг друга человека, как не могли разорвать объятья, как всю ночь издерганный расставанием майор курил беспрестанно, а когда проводница стала утешать его, сказал: «Вот уж никогда не подумал бы, где оно, это мужское счастье…» Ну, а как описать девушку, — проводница не может: темно ведь все-таки… «А кто она повашему?» — «Да потаскушка, это уж точно, честная девушка такого видного мужика не заполучит…»

Покойника позволили захоронить на Серафимовском кладбище. Из Эстонии приехали сослуживцы и вольнонаемные, официантки, уборщицы — все из скромного гарнизона. Никому из них не известный Коваль скорбно плелся в весьма немалолюдной толпе, слыша удивительные признания. Широкой души был человек по фамилии Савкин! Брал в долг без отдачи, но и ссужал, не требуя возврата. Тонну бензина, которым будто бы обогатился, загнал-то по дешевке, половину пропил с офицерами, другую часть отдал вдове умершего сослуживца, не преминув, однако, переспать с нею.

Какой-то кривляющийся человек, рожи корчил всем. Вызвался быть Дедом Морозом на новогоднем вечере! Нет, таким не место в Вооруженных Силах! Такие легко становятся добычею иностранных разведок. Но вот что интересно: во всех своих махинациях Савкин забывал об осторожности, зато лжемайор каждый шажочек по земле вымерял. Какого черта, кстати, умирающего Савкина он привез в больницу, а не вызвал «Скорую»? А потому, что умирал Савкина при свидетелях, в чьей-то квартире, а шпион не хотел обнаруживать связи свои с преступными элементами!

Произнесли речи, грохнули винтовочные залпы, комья земли полетели на крышку гроба, лопаты докончили акт погребения.

Когда-то старшего лейтенанта Коваля сурово наказали, по делу, но беспристрастно. «Виноват, исправлюсь…» — вышептали тогда губы Коваля.

Сейчас — промолвил то же, хотя никакого начальства на похоронах нет.

Был человек — и не стало человека, майора Савкина.

Но сцена не опустела.

14

Полковник Алабин, продолжая изучение своей записной книжки, перебрал всех занесенных туда под литерой "Ж". Таковых оказалось немного. Над страничками витали воспоминания, отнюдь не радостные — умер Николай Иванович Зайцев, преподаватель финансового права в академии, пропал Виктор Зинченко. Пять Ивановых говорили, изобличая в себе костромское, горьковское и могилевское происхождение… Ивенко, — сыплет горохом… Ивин, — полковая труба, все слова будто закованы в медь…

Игнатьев! Бывший военный агент (атташе) царского правительства, до 1937 года проживал во Франции, затем вернулся в родную державу, патронирует суворовские училища, автор недавно вышедшей книги «Пятьдесят лет в строю». Он!

Книга как раз предлог для встречи. Сговорились по телефону, Алабин заехал домой переодеться и налегке, с книгой под мышкой, появился у Игнатьева. Тот написал на ней что-то витиеватое, дарственная надпись напоминала — пространностью — реляцию о победе, но Алабин не столько смотрел, сколько слушал — и хозяина дома, и гостя его, тоже бывшего парижанина, искусствоведа, ныне консультанта музея на Волхонке. Слушал и наслаждался неправильностями, зависанием короткого невнятного гласного после смысловых слов, на которых держалась фраза.

Именно в таком речевом ладе говорил майор, тот самый, что сейчас разыскивается; он — русский, не так давно (или совсем недавно) покинувший Францию. И проживший в Париже не один год.

Генерал-лейтенант Игнатьев почти впроголодь существовал в Париже, ни франка не взял из денег, положенных царем в банк на его имя, — поэтому и жил в Москве на широкую ногу, торовато, гостей угощал гречневой кашей со шкварками, в стеклянном (по спецзаказу) шкафу — награды за все годы службы. Охотно под водочку вспоминал былое, Алабину был искренно рад, благо тот ему насчитал хорошую пенсию. Искусствовед — то мрачнел, то похохатывал, человек того же покроя, что и генерал, но в СССР вернулся только год назад. Обоих парижан Алабин повеселил казусом. В прошлом году погиб на учениях один генерал, и вдова, как это положено, рассчитывала на единовременное пособие в сто тысяч рублей. Однако по Указу 1944 года вдовой она не признавалась, брак не был зарегистрирован, тогда бывшая гражданская жена генерала отправила на имя Иосифа Виссарионовича слезное послание, и Вождь счел доводы ее убедительными, собственноручно начертал резолюцию: «Выдать 100 т.». И поставил дату: 16 декабря 1947 года. То есть на другой день после денежной реформы, в десять раз уменьшившей рубль. Вот и загадка для финансистов. Дореформенное пособие — сто тысяч рублей, начиная же с 16 декабря — десять тысяч, и непререкаемое решение Вождя нанесет казне ущерб в девяносто тысяч. Что в этой ситуации делать — до сих пор не знает никто.

Посмеялись. Генерал покопался в памяти. Извлек случай из жизни своего батюшки, киевского генерал-губернатора, тот однажды получил примерно такое же прошение, отправил его в Санкт-Петербург. Государь император соизволил отреагировать так: «Ознакомился с удовольствием», но нарушить закон не решился.

Гости простились с хозяином, вместе вышли на бульвар, сели на скамейку.

Недавний французский гражданин смотрел в небо, синеющая пропасть поблескивала звездами. «Не может быть двух миров, — сказал, возражая кому-то искусствовед, — звезды-то — одни и те же…» Алабин набирался решимости, ощупывая записку, унесенную им из жилища лже-Савкина. Что встретит понимание — знал. И страшился понимания.

— Мне повстречался странный человек… — Алабин описал внешность майора. — Я уверен, что он — парижанин… Из тех, которые не остаются незамеченными…

У меня создалось впечатление, что мальчиком он жил где-то возле Ильинки.

Искусствовед томительно думал, шевеля губами, перекладывая набалдашник трости из руки в руку.

— Может быть, вам поможет почерк его?

Трость выпала из рук, когда искусствовед глянул на записку.

— Бог мой!.. Бог мой!… Жорж! Жорж Дукельский! Он! Где вы его видели?

— Он пришел на прием ко мне, он — который здесь нелегально! Зачем — не знаю.

Догадываюсь: он искал. И себя, и кого-то еще. Он страдал и наслаждался… Его ищут.

Зачем он приехал?

— О, если б вы знали, если б знали… — Искусствовед всхлипнул. — Всех поманили в СССР гражданством, всех, у кого был русский паспорт… Не поманили, а заманили.

А многим так хотелось в Россию, так хотелось… хотя и отговаривали, хотя и… Если б вы знали!.. Меня чаша сия миновала, меня в свое время хорошо приняла Европа, я известен, среди друзей — члены правительства Франции, но остальные, остальные…

Едва поезд с репатриантами пересек границу — всех выкинули из вагонов. Обыски, допросы, и что уж совсем омерзительно — никому не разрешили жить там, куда рвались, а ведь в Париже спрашивали, кто куда хочет ехать, в каком городе жить и по какой специальности работать. Наверное, с пленными немцами так не обращались.

Смотрели как на ворогов. Всех рассеяли по стране, работу, кажется, дали. Жорж тоже хотел было ехать, но так и не обратился в посольство, знал: откажут. Во-первых, родителей выслали из России в 22-м, вместе с Жоржем, разумеется. Во-вторых, служил в то время, орден Почетного легиона и так далее… ах, мои колонель, мои колонель…

Советское гражданство получили две тетки его, те, которых первая мировая застала в Париже двадцатилетними девушками, они-то и воспитывали Жоржа, Дмитрий Дмитриевич скончался в 27-м, земля ему пухом, был я на отпевании в церкви на Дарю.

Писем же в Париже ни от теток, ни от знакомых никто не получал, гробовое молчание, вот Жорж, так я полагаю, и примчался сюда нелегально, узнать о судьбе тетушек…

Старик поднял трость, выпрямился на скамейке.

— Все, все, больше ни слова, об остальном я позабочусь…

15

Это вообще загадка — почему Коваль и весь его отдел (кроме тупого и на взломы гораздого Киселева!) не догадались сразу, что лжемайор — из Франции. Эксперты на Литейном в один голос заявили: костюм на Савкине сшит в Париже, девица в бюро пропусков 2-го Дома пискнула, что, как ей кажется, галантностью посетитель чем-то напомнил ей француза. С французского транспорта, наконец, высадились! И Могильчук уже почти десять лет как во Франции.