Далекая звезда - Роберто Боланьо

Знаю определенно лишь одно: портрет Черняховского в несколько претенциозной раме висел дома у Штайна, и возможно, это куда важнее (я бы даже осмелился сказать, бесконечно важнее), чем все бюсты и города, носящие его имя, и бесчисленные плохо заасфальтированные улицы Черняховского на Украине, в Белоруссии, Литве и России. «Не знаю, зачем я храню это фото, – сказал нам Штайн, – наверное, потому, что это единственный действительно выдающийся генерал-еврей Второй мировой войны, и потому, что ему выпала трагическая судьба. Хотя, скорее всего, потому, что его подарила мне мать, когда я покидал дом, и это было как таинство или талисман: мать ни слова мне не сказала, просто подарила портрет. Что значил этот жест? Был ли странный подарок признанием или началом диалога?» И так далее, и так далее. Сестрам Гармендия фотография Черняховского казалась скорее отвратительной, они предпочли бы видеть на этом месте портрет Блока, юноши действительно достойного, или идеального любовника Маяковского. «И зачем племяннику Черняховского преподавать литературу на юге Чили?» – спрашивал иногда сам себя Штайн, предварительно напившись. А то вдруг говорил, что вставит в рамку фотографию Уильяма Карлоса Уильямса[29] в костюме сельского доктора: с черным чемоданчиком, стетоскопом, выглядывающим подобно двуглавой змее и готовым вот-вот вывалиться из кармана изрядно потрепанной, но удобной и прекрасно защищающей от холода тужурки, бредущего по длинному пустынному тротуару вдоль деревянных решетчатых изгородей, покрашенных белой, зеленой или красной краской, за которыми угадываются маленькие дворики, или коврики газонов, или брошенная в разгар работы газонокосилка; на нем темная шляпа с узкими полями и очень чистые, прямо-таки блестящие очки, но блестят они как-то деликатно, не вызывающе; и сам он не весел и не печален, но вполне доволен жизнью (может, потому, что ему тепло в старой тужурке, а может, потому, что больной, которого он только что навестил, будет жить) и безмятежно шагает по зимней улице часов эдак в шесть вечера.

Но он так никогда и не заменил портрет Черняховского на фотографию Уильяма Карлоса Уильямса. Кстати, у многих завсегдатаев поэтической студии, да и у самого Штайна подлинность фото Уильямса вызывала некоторые сомнения. По мнению сестричек Гармендия, изображенный на фотографии человек скорее уж походил на переодетого кем-то (не обязательно деревенским лекарем) президента Трумэна, гуляющего инкогнито по сельским улицам. Бибьяно был уверен, что это просто ловкий фотомонтаж: лицо Уильямса, тело кого-то другого, может быть, и в самом деле деревенского доктора, а фон сшит, как лоскутное одеяло: с одной стороны деревянные изгороди, с другой – газон и газонокосилка, птички, сидящие на оградах и даже на ручке газонокосилки, светло-серое сумеречное небо – все это смонтировано из восьми или девяти разных фотографий. Штайн не знал, с чем согласиться, но принимал все версии. Так или иначе, но он называл ее «фотография доктора Уильямса» и ни за что не хотел с ней расстаться (иногда, правда, он говорил, что это «фотография доктора Норманна Рокуэлла» или «фотография Уильяма Рокуэлла»). Вне всякого сомнения, этот предмет был ему дорог, но это и неудивительно, принимая во внимание, что Штайн был беден и у него было мало вещей. Однажды (мы спорили о красоте и истине) Вероника Гармендия спросила его, что он такого находит в фотографии Уильямса, будучи сам почти уверенным в том, что это и не Уильямс вовсе. «Мне нравится фотография, – признался Штайн, – мне нравится думать, что это Уильям Карлос Уильямс. Но больше всего, – добавил он, когда мы уже давно переключились на Грамши, – мне нравится царящее на фото спокойствие, уверенность в том, что Уильямс делает свою работу, что он идет на работу, пешком, по пустой улице, не спеша». А некоторое время спустя, когда мы рассуждали о поэтах и Парижской коммуне, он почти прошептал: «Сам не знаю», – тихо-тихо, так тихо, что, я думаю, никто его не услышал.

После переворота Штайн исчез, и долгое время мы с Бибьяно считали его погибшим.

На самом деле абсолютно все думали, что он погиб, в те дни казалось совершенно естественным, если убивали козла-большевика, к тому же еврея. Однажды вечером мы с Бибьяно подошли к его дому. Мы не решались позвонить, ибо, охваченные паранойей, воображали, что за домом следят и даже что дверь нам откроет полицейский, пригласит зайти и больше никогда не выпустит. И вот так мы подходили к дому три или четыре раза, убеждались, что его окна темны, и снова уходили с тяжелым чувством стыда и тайного облегчения. Неделей позже, ничего не сказав друг другу, мы опять подошли к дому Штайна. На звонок никто не откликнулся. Какая-то женщина бросила на нас взгляд из окна соседнего дома, и вся эта мизансцена вызвала в памяти отрывочные незаконченные фрагменты из разных кинофильмов и еще обострила чувство одиночества и заброшенности, вызванное не только домом Штайна, но и видом пустынной улицы. Когда мы пришли в третий раз, нам открыла молодая женщина в сопровождении двух малышей не старше трех лет: один бежал, а другой полз на четвереньках. Она сказала, что теперь здесь живут они с мужем, что она незнакома с прежним жильцом, а если нас что-то интересует, то лучше поговорить с хозяйкой. Женщина оказалась симпатичной и приветливой. Она пригласила нас зайти и выпить чаю, но мы с Бибьяно отказались. Поблагодарили и попросили не беспокоиться. Карты и фотография генерала Черняховского исчезли со стен. «Он был вам близким другом и вдруг уехал, не предупредив?» – спросила женщина, улыбаясь. «Да», – ответили мы.

А вскоре я навсегда покинул Чили.

Не помню, где я жил – в Мексике или во Франции, – когда получил от Бибьяно коротенькое письмо в телеграфном стиле, письмо-загадку, письмо-абсурд (но за короткими строчками угадывался улыбающийся Бибьяно), в которое была вложена вырезка, похоже, из ежедневной газеты, издававшейся в Сантьяго. В статье говорилось о нескольких «чилийских террористах», проникших в Никарагуа через Коста-Рику вместе с войсками Сандинистского фронта. Одним из них был Хуан Штайн.

После этого известия о Штайне пошли нескончаемым потоком. Подобно привидению, он появлялся и исчезал там, где шла борьба, где отчаявшиеся, благородные, сумасшедшие, отважные, отвратительные латиноамериканцы разрушали, восстанавливали и вновь крушили окружающий мир в последней безнадежной попытке что-то изменить. Я узнал его в документальном фильме о захвате Риваса, города на юге Никарагуа, с кое-как подстриженными ножницами волосами, еще более худого, чем прежде, одетого наполовину по-военному, наполовину как профессор, проводящий время в университетском кампусе, с трубкой в зубах и в разбитых, подвязанных проволочкой очках. Бибьяно прислал мне вырезку из другой газеты, где было написано, что Штайн и еще пятеро старых членов Левого революционного движения боролись в Анголе с южноафриканцами. Позже я получил два отксерокопированных листочка из мексиканского журнала (в это время я точно жил в Париже), где говорилось о двух кубинцах, сражавшихся в Анголе в составе группы интернационалистов, среди которых было двое чилийцев – единственных уцелевших (как следует из их беседы с журналистом, состоявшейся, по моему глубокому убеждению, в одном из баров Луанды, из чего можно предположить, что они были пьяны) членов группы так называемых «Крылатых чилийцев». Это название воскресило в моей памяти «Людей-орлов» – труппу цирковых артистов, совершавших бесконечные ежегодные турне по югу Чили. Разумеется, одним из оставшихся в живых левых революционеров оказался Штайн. Предполагаю, что оттуда он подался в Никарагуа. В Никарагуа его след временами теряется. Он был одним из заместителей священника – командира партизанского отряда, погибшего во время захвата Риваса. Потом он командовал батальоном или бригадой, был заместителем командира чего-то там, потом отправился в тыл обучать новобранцев. Он не участвовал в триумфальном вхождении в Манагуа. Позже он опять на некоторое время исчезает. Говорили, что он состоял в команде, осуществившей казнь Сомосы в Парагвае. Говорили также, что он примкнул к колумбийским партизанам. Поговаривали даже о том, что он вернулся в Африку, был в Анголе, или Мозамбике, или в отряде намибийских партизан. Его жизнь постоянно в опасности, но, как принято говорить в ковбойских кинофильмах, пуля для него еще не отлита. От возвращается в Америку и на некоторое время оседает в Манагуа. Бибьяно рассказал мне историю, которую ему поведал в письме один аргентинский поэт. Этот поэт по имени Ди Анжели организовал в Культурном центре Манагуа вечер аргентинской, чилийской и уругвайской поэзии, во время которого один из участников, «высокий светловолосый тип в очках», позволил себе несколько замечаний относительно чилийской поэзии и критериев отбора произведений для чтения на вечере (организаторы, среди коих был и сам Ди Анжели, по политическим мотивам запретили читать поэмы Никанора Парры и Энрике Лина), в общем, обгадил инициаторов поэтических чтений, по крайней мере, ту часть их деятельности, которая касалась чилийской поэзии. Причем все это было проделано очень спокойно, без грубостей и резкостей и, как сказал Ди Анжели, «весьма иронично, с оттенком то ли грусти, то ли усталости». (Заметим в скобках, что этот самый Ди Анжели был не только одним из бесчисленных корреспондентов, через которых Бибьяно поддерживал эпистолярную связь с миром из своего обувного магазинчика в Консепсьоне, но и исключительно бессовестным, циничным и забавным сукиным сыном, типичным левым карьеристом. Тем не менее он всегда был готов извиниться за любые свои упущения и переборы через край, а его умение вляпаться куда не следует, по мнению Бибьяно, достойно быть включенным в антологию со ссылкой на соответствующие примеры. В сталинскую эпоху его бестолковая жизнь, без сомнения, послужила бы сюжетом для длинного приключенческого романа, а в Латинской Америке семидесятых она оставалась всего лишь историей грустной жизни, полной мелких пакостей, многие из которых совершались случайно, без всякого дурного намерения. «Он мог бы куда лучше пристроиться среди правых, – говаривал Бибьяно, – но удивительным образом именно в армии левых легион таких Ди Анжели. Хорошо хоть, – продолжал Бибьяно, – он пока не занимается литературной критикой, но все еще впереди». И действительно, в ужасных восьмидесятых, листая некоторые мексиканские и аргентинские журналы, я наткнулся на несколько критических статей Ди Анжели. Думаю, он сделал карьеру на этом поприще. В девяностых я уже не встречал его опусов, но дело в том, что я с каждым днем читаю все меньше журналов.) Важно то, что как раз тогда Штайн опять вернулся в Америку. По словам Бибьяно, это был тот самый Хуан Штайн из города Консепсьон, тот самый племянник Ивана Черняховского. На протяжении некоторого времени длиной в один долгий-долгий вздох его видели то на упомянутом вечере южноамериканской поэзии, то на художественной выставке, то в компании Эрнесто Карденаля (дважды), то в театре. Потом он исчез и в Никарагуа больше не появлялся. Но он всегда оставался где-то неподалеку. Кто-то говорил, что он примкнул к гватемальским партизанам, другие утверждали, что он воюет под знаменами Фронта Фарабундо Марти. Мы с Бибьяно решили, что Штайн не мог не оказаться в рядах движения с таким названием. Хотя возможно, Штайн своими собственными руками убил бы виновных в смерти Роке Дальтона[30] (на расстоянии его кровожадность и непреклонность разрастались до гигантских размеров, как у героя голливудского фильма). Как, в каком сне или в каком кошмаре могут соседствовать племянник Черняховского, еврей-большевик из южночилийских лесов, и прохвосты, сукины дети, во сне убившие Роке Дальтона, дабы положить конец дискуссии и потому, что так было надо революции? Невозможно. Но Штайн был там. И участвовал в наступлениях и засадах, а в один прекрасный день исчез навсегда. В это время я уже жил в Испании, работал где придется, телевизора у меня не было, да и газеты я покупал нечасто. По версии Бибьяно, Хуана Штайна убили в ходе последнего наступления Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти, приведшего к захвату нескольких кварталов Сан-Сальвадора. Помню, закусывая или выпивая в барселонских барах, я видел по телевизору какие-то обрывки той далекой войны, но стоявший там гвалт и звон посуды не позволяли услышать хоть что-нибудь. И даже те зрительные образы, которые я, благодаря военным корреспондентам, храню в своей памяти, расплывчаты и отрывочны. Отчетливо помню лишь две вещи: баррикады на улицах Сан-Сальвадора – хлипкие, больше напоминающие стенды для стрельбы, чем баррикады, и маленькую фигурку смуглого и нервного человечка – одного из командиров Фронта Фарабундо Марти. Он называл себя не то команданте Ахилл, не то команданте Одиссей, а вскоре после того, как его показали по телевидению, он был убит. Бибьяно говорил, что все команданте того безнадежного восстания называли себя именами греческих богов и героев. Интересно, как окрестил себя Штайн: команданте Патрокл, команданте Гектор, команданте Парис? Не знаю. Наверняка не Эней и не Одиссей. Когда битва закончилась и настало время подбирать трупы, нашли тело высокого блондина. В полицейских архивах сохранилось подробное описание: шрамы на руках и ногах, следы старых ран, татуировка на правой руке – лев с поднятыми, как на гербе, передними лапами. Татуировка исполнена мастерски, настоящим профессионалом, в Сальвадоре таких нет. В полицейском Информационном управлении неизвестный блондин фигурирует под именем Хакобо Саботински, гражданина Аргентины, старого члена Революционной народной армии.