Невинный сон - Карен Перри

Чайник засвистел, и я вернулась на кухню. Я поставила кружку на стол, а в ту минуту, когда я лила кипяток на мешочек с чаем, на меня ни с того ни с сего нахлынуло воспоминание: я снова в крохотной ванной комнате в Танжере.

Было жарко. Даже в этой самой прохладной комнате в доме воздух пропитался гнетущей жарой. Я слышала, как за дверью Гарри ходит туда-сюда по коридору. Каждую минуту его шаги замирали у двери, и я знала, что он прислушивается: что там со мной происходит? Я заперла дверь и приказала ему подождать, но его нетерпение и едва сдерживаемое возбуждение, казалось, вот-вот вышибут дверь. Я физически ощущала эту настойчивость. Пот струился у меня по лбу и стекал с верхней губы, а я, замерев, не сводила глаз с зажатой в руке белой п-алочки.

– Ну? – воззвал Гарри из-за двери. – Уже сделала?

Его тон задел меня за живое. Внутри все обрывается.

– Подожди минутку, – отвечаю я дрожащим го-лосом.

Мне нужно было прийти в себя.

Я отложила палочку в сторону, облокотилась о раковину и вздрогнула от ее холодного прикосновения. Если бы только можно было лечь на пол и прижаться лицом и телом к прохладным керамическим плиткам. Я так устала, что, наверное, тут же заснула бы, а когда проснулась, то, возможно, все бы уже уладилось, встало бы на свои места. И я бы снова смогла быть самой собой.

– На инструкции сказано, что все ясно через две минуты.

Его настойчивость снова всей своей тяжестью навалилась на дверь.

– Ну, что там? – Он легонько, но нетерпеливо постучал в дверь. – Я тут просто умираю.

Над раковиной висело зеркало. Из него на меня смотрело бледное, измученное лицо. В глазах застыл испуг.

«Боже мой, Робин, – сказала я себе. – Что ты натворила?»

Трясущимися пальцами я выложила чайный мешочек на сушилку. «Возьми себя в руки», – строго велела я себе. Налив чашку чая, я села в кресло у окна и, сжимая в ладонях теплую кружку, устремила взгляд за окно на уснувший сад. Это воспоминание вывело меня из строя. Почему оно вдруг явилось? Оно встревожило меня и лишило сил; вся моя энергия вдруг исчезла, сменившись усталостью и апатией. И недовольством собой. Тут всплыло новое воспоминание, а за ним следующее. Они наслаивались одно на другое и требовали внимания. Я пила маленькими глотками чай, в то время как мои мысли унеслись совсем в иные края.

Я вспоминала свою первую беременность, ее неустанное безумство. Каждый месяц давался мне нелегко, сознание не успевало свыкнуться с изменениями, которые происходили с телом. Гарри принял перемены в нашей жизни гораздо проще и быстрее, чем я. Он мечтал о ребенке, просто не мог его дождаться. Чуть ли не с первого дня моей беременности Диллоном Гарри донимал меня своим страстным нетерпением, безумным желанием стать отцом. Однако вчера вечером, когда я сообщила ему свою новость, он повел себя совершенно иначе. Он замер и умолк. А потом уставился на стол перед собой и долго не сводил с него взгляда. От Гарри исходило такое сопротивление… Что он сказал?

«Я не могу поверить».

Я сидела в кресле у окна с кружкой остывающего чая, вспоминала его слова, и в этой безмолвной комнате меня вдруг обдало их леденящим отзвуком. Я подумала: что же все-таки кроется за этим сопротивлением? И сказала себе: эта новость оказалась для него слишком внезапной, да еще в такой трудный день – день переезда из студии. Этот переезд наверняка стоил ему немало нервов. Я уверяла себя, что после истории с Диллоном даже хорошая новость может вызвать совершенно неожиданные чувства. Я говорила себе: пусть он постепенно привыкнет к этой мысли.

По опыту я уже знала: моему мужу лучше ничего не навязывать. Пусть все идет, как идет. У Гарри есть свои слабости, и их признаки мне хорошо известны. Занятно, чего только человек не узнает о самом себе, когда с ним случается несчастье. Кто бы мог подумать, что я окажусь сильной и стойкой, а Гарри словно развалится на части.

Заскрипели полы, и я поняла, что Гарри уже встал. Я сидела, прислушиваясь к звукам из спальни: тишина, стон двери, его шаги на лестнице.

– Господи, как ужасно ты выглядишь! – завидев выходящего из коридора Гарри, воскликнула я.

Лицо у него было зеленоватого оттенка, мутные глаза налиты кровью. Он ступал с осторожностью, словно держаться на ногах стоило ему невероятных усилий, и от каждого похмельного движения он, пошатнувшись, мог свалиться в пропасть.

– Чаю, – простонал он охрипшим от курения голосом. – У меня во рту будто какая-то мертвечина.

– Чайник только что закипел.

Я следила, как он наливает кипяток в кружку, и вдруг подумала, что время как будто повернулось вспять, и мы с ним снова студенты. С моего места у окна он казался высоким, худощавым, широкоплечим юношей с темными непослушными волосами; крепким парнем, полным неистощимой энергии. Но мне уже давно не восемнадцать, а ему не двадцать. Гарри бросил чайный мешочек и ложку в раковину и, отхлебнув чай, сморщился. А потом он подошел ко мне и с тяжелым вздохом сел напротив. Он провел рукой по лицу, потер глаза, и мне вспомнилось, каким возбужденным он был накануне. Его взгляд метался по комнате и ни на чем не мог остановиться. Холодные голубые глаза Гарри напоминали освещенную лучами солнца отмель. А в одном глазу сверкал янтарный огонек. Прошлой ночью его глаза казались такими яркими, но сейчас, в холодном утреннем свете они выглядели усталыми и тусклыми.

Гарри наклонился, поставил кружку на пол возле ног, потом выпрямился и достал из кармана пачку сигарет.

– Гарри, – с тонкой усмешкой сказала я, видя, что он кладет сигарету в рот, – разве ты забыл?

Он посмотрел на меня с недоумением. И тут он увидел мою улыбку, и лицо его просветлело.

– Боже мой! Ребенок! Я совсем забыл.

Он покачал головой и, рассмеявшись, положил сигарету назад в пачку, словно заново переваривая эту новость, а я, не сводя с него глаз, ждала, что на лице его сейчас отразится удовольствие, что он всем своим видом покажет, как он рад предстоящему событию.

Гарри провел рукой по волосам и сказал: «Я все еще этому не верю», и лицо его осветилось улыбкой, эта улыбка прорвалась сквозь похмелье, напряжение и усталость; и на этот раз слова его прозвучали совсем по-другому. Казалось, он хотел сказать, что не может поверить своему счастью, что ему не верится, будто после всех наших бед нам дается еще один шанс – новорожденное существо. Он хотел сказать, что ему трудно это осознать.

У меня внутри все возликовало.

– Гарри, ты на меня не сердишься?

– Сержусь? Нет! Конечно, нет. С какой стати? Я несколько удивлен, но нисколько не сержусь. Ни капли.

– Точно?

– Робин, это замечательная новость. Я в восторге. Клянусь тебе.

Гарри произнес эти слова, взял мою руку в свою, и так мы сидели минуту-другую; и я поверила, что он рад. Я действительно в это поверила.

– А как ты себя чувствуешь? Тебя тошнит? Тебе не по себе?

– Нет, ничего такого. Я чувствую себя хорошо, я бы даже сказала – превосходно.

– Везет, – намекая на свое похмелье, заметил Гарри.

Продолжая вчерашнюю беседу, мы поговорили о беременности. Мы обсудили, в какую пойдем больницу, как именно я хочу рожать, когда я скажу об этом на работе и что мы предпримем, когда родится ребенок.

– Здесь что-то надо делать, – сказал Гарри, обводя комнату таким взглядом, точно впервые увидел змеевидные провода, дыры в стене и ворох начатых и брошенных проектов. – Господи, с чего же начать? – добавил он.

– Надо выбрать самое неотложное и сосредоточиться на нем.

– Точно. Давай составляй список!

– Я?

– Ты ведь, моя милая, архитектор, – довольно дружелюбно напомнил Гарри, и все же я почувствовала в его словах легкую язвительность.

Когда, вернувшись из Танжера, я приняла решение стать архитектором, Гарри нелегко было с ним смириться. Я пыталась ему объяснить, что мне в жизни и в работе нужно что-то стабильное, и хотя он, казалось, в какой-то мере понимал это, я всегда чувствовала, что подобная перемена карьеры ему неприятна. Словно в моем решении оставить искусство – в то время как сам Гарри продолжал им заниматься – он усматривал некое обвинение. По правде говоря, в те дни больше всего на свете мне нужно было оставить позади то, что случилось в Танжере, и начать жизнь, совершенно отличную от той, что мы там вели. Мне надо было предать все это забвению. А пока я занималась устройством своей новой жизни, Гарри продолжал цепляться за прошлое. В холодной студии в подвале у Спенсера он по-прежнему писал Танжер, как будто другого мира вокруг него не существовало. Порой казалось, что он вообще не покидал Марокко.

Но об этом не следовало упоминать, особенно сегодня утром, когда Гарри, похоже, сосредоточился на нашем будущем. Итак, мы говорили о теплоизоляции и отоплении, о ванных комнатах и сантехнике, рассуждали о том, как привести в порядок нашу спальню, чтобы в ней было место для детской кроватки.

– Детская кроватка, – допивая чай и удивленно покачивая головой, задумчиво произнес Гарри. – Не думал, что она нам снова когда-нибудь понадобится. А нельзя ли положить младенца просто в ящик?