Записки из рукава - Юлия Вознесенская

О смерти

На одной из пересылок у меня начинается жар и бред. Мне дают антибиотики, на совесть обрабатывают мои гнойники, но все это мало помогает: вся сопротивляемость ушла на другое. Ночью я плачу под одеялом — это всего второй раз с сентября. Плачу от обиды — уж очень некрасивая смерть, смерть от заражения крови. А ведь это — убийство! Крестовские врачи знали, что делали, когда отправляли меня на этап в таком состоянии.

Раньше я жила в уверенности, что непоправимых бед не бывает. Потом, когда начали умирать мои друзья, я узнала горе, которое уже не поправишь. И вину, которой нет прощения.

Вот Валентин Трунов, талантливый музыкант-самоучка. Он повесился. Несколько лет я его опекала, потом надоело, устала. Может быть, не нужно было его оставлять? Художник, любивший меня, пытался покончить с собой после того, как я отказалась с ним даже встречаться. Его, слава Богу, спасли, но грех-то все равно на мне!

А потом смерть пошла косить. В дорожной катастрофе погибает мой друг Юрий Козлов, страшная смерть художника Евгения Рухина. Осенью умерла Татьяна Григорьевна. Панихида в царских конюшнях…

А вот теперь умираю я. Так некрасиво умираю, так далеко от дома… Но ведь это же убийство!

Злость поднимает меня, высушивает слезы.

Выживу.

Деревянное яблоко свободы

«Деревянное яблоко свободы» — это выражение Веры Фигнер. Так она назвала ссылку, о которой столько лет мечтала на каторге.

Воркута встретила меня сорокаградусным морозом, пасмурным небом и метелью.

— Ну вот вы и свободны в пределах Воркуты! — ласково сказал мне мой новый шеф. — Можете идти.

— Куда?

— Куда хотите.

— В Ленинград, что ли? Или на улицу?

Мы обязаны устроить вас в течение двух недель. А пока уж как-нибудь перекантуетесь, поночуете на вокзале.

— Я, знаете ли, не из тех дам, что ищут ночлега на улице или ночуют на вокзалах.

— Ну что, устроить вас на КПЗ?

— Только попробуйте!

Задумывается.

— Если вы сегодня же не устроите меня, я немедленно еду в Москву к Генеральному прокурору — пусть он сам разбирается с этим делом.

Звонит в гостиницу, с большими уговорами выбивает место.

— Деньги у вас есть?

— Нет, конечно! Мои деньги остались в ленинградской тюрьме. Могу взамен оных предложить вам квитанцию.

Пишите заявление в райисполком об оказании денежной помощи.

— Что? Я никого ни о чем просить не собираюсь. Вы меня сюда доставили силой, под конвоем — вы обо мне сами и позаботитесь.

Долго-долго думает.

— А от меня лично возьмете в долг 10 рублей?

Тут уж я задумалась.

— От вас лично?.. А почему бы и нет? Через два дня отдам.

Беру у него десятку, лечу на почту, телеграфирую домой, а потом еду в гостиницу. Нормальный душ, прекрасный обед, человечья постель с чистым бельем — и тоска, тоска, тоска…

Как я далеко ото всех!

Что такое — ссылка?

Ссылка — чушь, ссылка — глупость и провокация. Мне ли удержаться на коротком поводке? Вместо борьбы — болото, вместо друзей — окрсреда. Я здесь, как мышонок в мокрой вате: и душно, и мокро, и противно. Надзор отвратительно откровенен. Мои первые письма не дошли ни до кого! Нет, лучше уж за колючку. Среди отверженных есть люди, среди посредственностей — навряд ли. Я здесь утону в одиночестве!

В тюрьме, в одиночке, в психушке мне было легче, чем здесь.

И даже леса нет! Кто это придумал — загнать женщину в Заполярье? Волки вы, господа кагебня, дикие и злые волки. Уж лучше лагерь, но в лесу. Здесь люди не живут, здесь зарабатывают деньги или отбывают каторгу.

Время разлук

Моя последняя книга стихов называется «Книга разлук». Боюсь, что и все последующие можно будет назвать так же.

В Ленинграде я горевала оттого, что половина моих друзей уехала на Запад. Уехать самой? Но тогда придется тосковать по оставшейся половине. Господь рассудил просто: теперь я одинаково тоскую и по тем, и по другим. Я больна разлукой, я только об этом и думаю. Но и вся Россия больна разлукой. Больна, больна неизлечимо.

Как все-таки много значили в моей жизни друзья!

Писем все еще нет, а по телефону главного не скажешь!

О тебе

Мы встретились с тобой, как в осажденном городе — во времена репрессий, судов и прочих военных действий, ведущихся государством против инакомыслящих. Интересно, а как бы мы встретились в мирное время — в лесу, на берегу моря, в какой-нибудь деревушке? Узнали бы мы друг друга, заговорили бы?

Я иногда думаю, что бы ты сказал, увидев меня плачущей? В душе я плачу о том, что разучилась плакать. Мои редкие слезы — это злые, тайные слезы. А так хочется заплакать для кого-то, чтобы утешали, по головке гладили, слезинки оцеловывали… Да где уж! На таком ветру любые слезы высохнут.

Даже тоска по тебе — не печаль, а тоска и ярость. Насколько мысль о тебе постоянно полна нежностью и светом, настолько мысль о тех, кто оторвал тебя от меня, полна гневом.

Воркутинцы

Воркутинцы почти все безобразно толсты («Эскимос греется изнутри пищей», — сказал один американский этнограф), очень богато и безвкусно одеты, начисто лишены грации и не развиты духовно. Но все они добры и спокойны, очень приветливы. Слово «ссыльная» их не пугает — они всякого нагляделись. В очередях и учреждениях не слышно скандалов, в автобусах никто не переругивается. Воркутинок хорошо кормят — видимо, в этом все и дело. Они озабочены тем, где достать ковер, но они не думают, чем накормить детей. Работать стараются все — уж очень их соблазняют деньги, даже тех, у кого мужья — шахтеры. Муж приносит 800 рублей в месяц. В условиях нашей страны это очень много, в условиях Воркуты такие деньги просто некуда девать. И все же воркутинка ищет себе работу, идет за зарплату в 70–80 рублей. Впереди «северные»! Дом заброшен, муж приходит из шахты и сам разогревает себе обед, дети отданы в детский сад. Одна воркутинка поведала мне, как она два года ходила отмечаться на биржу в ожидании работы. Вот вам и безработные!

Воркутинцев я еще не знаю и представления о них не имею. Могу сказать только, что прелести местных красавиц им, видно, поднадоели. Мне постоянно оказываются неуклюжие знаки внимания. Но, благодарение Богу, после двух-трех ядовитых слов они отскакивают от меня на почтительное расстояние.

Официальные лица ведут себя куда пристойнее, чем в Ленинграде. В них меньше истеричности и административного восторга. Многие добродушны и приветливы. Даже мои шефы. Но это не мешает им перехватывать письма и проводить тайные незаконные обыски. Всюду жизнь.

Но мне понравились редкие коренные жители — коми. Их мало. Они тихи, добры, начисто лишены «хватательного рефлекса», столь развитого в приезжей публике. В них нет даже обиды, чувства оскорбленной национальности. А ведь должно бы быть: целую республику превратить в сплошной лагерь — это ли не преступление? Коми похожи на слабых детишек в семье нахрапистых объедал. Нужно будет съездить в настоящую комяцкую деревню, ибо чует мое сердце — что-то здесь не так! Уж слишком часто встречаются коми, внешне похожие на индейцев. Я тут как-то познакомилась с восемнадцатилетней девочкой-коми, ходившей с отцом на медведя.

Словом, все, что я пишу, — это только первые впечатления. Поживем — разглядим!

Одно только твердо: друзья у меня здесь будут. Будут ли единомышленники — вот в чем вопрос.

Жить или выживать?

Я ненавижу слово «выживать». Слишком много подлостей совершено в мире только потому, что люди считали своим высшим долгом элементарное выживание. «Надо выжить!» — говорили они и лизали сапоги своим тюремщикам.

Я чувствую, что жить мне здесь пока нечем, — все там, в Петербурге. Воркута проходит мимо моего внимания. Чуть-чуть любопытства — и только. Я вспоминаю странников всех времен и народов, вплоть до Одиссея. Разве они жили во всякой стране и со всяким народом? Нет, они проходили сквозь них, наблюдая, запоминая, движимые своей единственной мыслью, своей идеей. Иногда только тоской по дому:

И скажешь ты случайно:«Боже мой! На Итаку, на Итаку, домой!»И станешь повторять ты: «Боже мой,На Итаку, на Итаку, домой».

Относительная география

«А далеко на севере, в Париже…»

Когда-то эти пушкинские слова из «Дон-Жуана» меня околдовали. Это было фантастично: на севере и вдруг в Париже. Как-то я писала работу о первом фильме Клода Лелюша. Дошла до эпизода, где героиня тоскует о герое, находящемся в Ницце, и с великим удовольствием написала: «А далеко на севере, в Париже, его ждет женщина…»

Теперь я хожу и твержу: